Он повел меня в ресторан, но я не могла ничего ни есть, ни пить. Его спланированный визит в Кельнский собор также не удался, потому что его закрыли на ремонт. Мне было безразлично. Я только хотела, чтобы меня оставили в покое. Слезы беспрерывно текли из моих глаз. Для меня великий и старинный город Кельн стал кладбищем моего счастья и молодости.

Наконец мы добрались до Парижа, который я так мечтала увидеть, но который теперь потерял всю свою привлекательность для меня. Мы поехали в гостиницу «Мажестик», старый, величественный отель, который впоследствии снесли.

Я не хотела покидать наш номер, и у меня по-прежнему не было желания поесть или увидеть город. Но если Видкун и был как-то озабочен моим состоянием, то этого не было видно ни по выражению его лица, ни по поведению. Напротив, к концу нашего первого дня в Париже он настоял, чтобы я пошла с ним в театр, несмотря на то, что я чувствовала себя крайне изнуренной нашим длительным и тяжелым путешествием. Он и слушать не хотел моих возражений. Опять он заставил меня одеться, скрыть следы моих слез и идти с ним.

Я чувствовала себя крайне расстроенной и почти ничего не замечала вокруг. В Фоли-Бержер мы заняли передние места. Вскоре стало ясно, что, несмотря на мои попытки сдерживать себя, мое состояние стало привлекать внимание сидящих рядом людей. Хотя представление только началось, Видкун, глядя на меня, сказал:

— Нам лучше пойти домой.

— Тогда зачем ты привел меня сюда? — пробормотала я, когда мы вышли на улицу.

— Я думал, что это сможет тебя немного развлечь, и хотел сделать некоторые научные наблюдения, — ответил он после короткой паузы. Другого объяснения он не дал, и у меня не было сил продолжать этот разговор.

На следующий день, после того, как Видкун закончил свои служебные дела, он заявил:

— Ася, мне нужно уехать. Я должен попутешествовать и выяснить, что мне предстоит делать в дальнейшем. Нансен хочет, чтобы я работал с ним на Балканах, но пока ничего еще не ясно. Тем временем я хочу, чтобы ты осталась в Париже.

— А что я буду делать в Париже? Я не могу оставаться здесь одна. Может быть, мне лучше вернуться в Россию и быть с мамой?

— Нет, я хочу, чтобы ты оставалась в Париже. Я вернусь через месяц или два и увезу тебя в Норвегию.

Про себя я подумала: «Зачем мне ехать в Норвегию? Чего мне там делать после всего, что произошло?». В то же время я не знала, как мне жить в Париже, в этом огромном, неприветливом, незнакомом городе, в котором я не знала ни души.

Не сводя глаз с меня, Видкун с непринужденным видом взял в руки путеводитель Бедекера и начал его листать.

— Нет причин для паники, — заверил он меня. — Я обещал заботиться о тебе до конца твоей жизни, и ничего с тобой не случится. Смотри, в этом путеводителе перечислены только респектабельные семейные пансионы, а те, что отмечены звездочкой, имеют особо хорошую репутацию. Возьмем, например, этот. Он находится на левом берегу, в хорошем районе. Там, вероятно, тихо и спокойно. Давай поедем туда.

Когда я собрала свои вещи, мы покинули гостиницу. У меня не было выбора. К тому же если меня собирались бросить таким образом, то мне было безразлично, куда мы едем и где мне предстоит жить. У меня была страшная головная боль, кроме того, я чувствовала себя совершенно опустошенной.

В семейном пансионе мадам Глайз Видкун сразу снял мне номер и оплатил мое содержание на месяц вперед. Гораздо позже, когда я вновь была в состоянии думать, я поняла, что он получил всю необходимую информацию о пансионе и забронировал в нем место для меня заранее. Все это путешествие было тщательно спланировано им еще до того, как мы покинули Россию.

Горничная провела нас в комнату. Видкун расположился в единственном кресле, а я присела на стул. Мы сидели некоторое время молча. Я не могла найти слов, чтобы выразить то, что я чувствовала тогда, поэтому молчала. Видкун вынул что-то из кармана и положил на стол.

— Я буду продолжать оплачивать расходы на проживание. Кроме того, я буду каждый месяц высылать тебе 25 долларов на личные расходы. Вот твой паспорт и карманные деньги на первый месяц.

Все еще не в состоянии говорить, я просто кивнула головой. Видкун встал, взял меня за руку и сказал так, будто диктовал телеграмму:

— Уверен, что тебе здесь будет комфортно. До свидания, ребенок, мне нужно идти. Буду тебе писать. Не беспокойся. Все будет хорошо.

Он похлопал меня по плечу и ушел до того, как я смогла что-либо сказать или спросить. Его удаляющиеся шаги быстро стихли. Я осталась одна.

Я сидела на стуле в одежде, совершенно ошеломленная происходящим. Время тянулось очень медленно. В комнате стало темно. Я, наверное, просидела на этом стуле очень долго, потому что когда мы с Видкуном вошли в комнату, солнце было высоко над горизонтом. Когда зажглись уличные фонари, я все еще сидела на стуле, находясь в оцепенении, не включая света в комнате.

Вечером мое одиночество было нарушено визитом горничной. Она очень растерялась, когда увидела, что я сижу в темноте, и спросила, все ли в порядке. Я сказала, что у меня сильно болит голова, поэтому мне легче, когда свет выключен. Она сказала: «Мадам, меня зовут Жаклин, и я пришла просить вас спуститься поужинать в столовой вместе со всеми. Мадам Глайз ждет только вас»[97]. Я ответила ей, что не голодна, к тому же не очень хорошо себя чувствую, и попросила передать мадам Глайз мои извинения.

Вместо того чтобы отвлечься от апатии и депрессии, я после этого короткого визита погрузилась в еще более глубокое отчаяние. Я чувствовала, что во мне сломалась какая-то жизненно важная пружина и что я больше не способна действовать должным образом. Я всегда любила встречаться и знакомиться с новыми людьми и считала, что это было взаимно. Я была независима и до этого дня сама справлялась с любыми проблемами. Осознание того, что я стала другим человеком, чужим для самой себя, вызвало во мне такую панику, которой я никогда не чувствовала раньше. Теперь мне предстояло одной начать новую жизнь в незнакомом городе, в чужой стране, где я никого не знала, даже саму себя.

Наконец я встала с этого стула. Помню, что я стояла у одного из окон и смотрела на улицу. В действительности это были не окна, а двойная дверь с низкой кованой решеткой в полуметре от меня, которая создавала иллюзию балкона. Но там не было балкона. Это была архитектурная хитрость, ловушка, намекающая на опасную пустоту и зияющую пропасть, легкий побег в небытие. Я даже не знаю, сколько времени я так стояла, глядя в парижскую ночь. Как в полусне я открыла свой новый элегантный несессер, взяла ножницы и бритву, принесла их вместе с несколькими полотенцами на кровать и перерезала оба запястья.

Глава 20. ПОЯВЛЕНИЕ МАРИИ

В середине октября Квислинг наконец получил подтверждение о своем новом назначении для работы с Нансеном. 16 октября Джонсон (в Париже) в телеграмме предложил Нансену обратиться к Квислингу с просьбой помочь в репатриации русских беженцев в Болгарии. И два письма, адресованные Квислингу, пришли одно за другим (лично от Нансена и от его секретаря) с просьбами принять это назначение[98]. В то время он был в Фюресдале у своих родителей, но вскоре снова отправился в путь, направляясь сначала в Женеву, а потом к своему новому месту работы. Мы узнаем от Александры, где находилась Мария в это время.

Мадам Глайз и Жаклин впоследствии рассказали мне, что случилось после того, как я потеряла сознание. Увидев мое состояние, Жаклин вызвала свою хозяйку, и, несмотря на то, что мадам Глайз думала, что я просто устала с дороги и нуждалась в отдыхе и сне больше, чем в ужине, ей не хотелось, чтобы я оставалась в своей комнате в одиночестве и голодная. Также она, видимо, приняла во внимание, что я была расстроена отъездом мужа или друга. Поэтому после ужина она снова послала Жаклин наверх узнать, не появилось ли у меня желание поесть.