Молодость и жизнь берут свое… Молодость и жизнь побеждают печаль.

Лицо Яна глядит на Маню как бы из густого тумана. И он уже не снится ей по ночам.

Забыт и всадник с гордым профилем, которого сама не зная, она так долго и пламенно любила все эти годы.

Читая романы, она в каждом герое видит теперь черты Штейнбаха. Его брови. Его глаза… Она грезит о нем. И эти грезы знойны. Это не те светлые, пронизанные солнцем мечты, что прилетали к ней когда-то. Ласковые и освежавшие, как ветерок в степи. Эти грезы отравляют. Она мучительно ждет ласки. Она мечтает о поцелуях и близости к кому-то, похожему на Штейнбаха.

Но не к нему. Нет! Она ненавидит его за равнодушие, за недоступность. Как часто, закрыв глаза, она представляет себя нежной блондинкой! Маленькой и хрупкой, которую любит Штейнбах. Она видит его страдающим, униженным у своих ног. И Маня хохочет презрительно и звонко.

Но часто слезы бегут из ее глаз. О, как мучительно хочется быть опять в объятиях Яна! Целовать его пушистые щеки, его гордые губы. Зачем она так мало, так робко ласкалась к нему? Зачем не излила на него вею нежность, которая горит в ее душе?

Она рыдает по ночам…

А во сне она видит Штейнбаха.

— Мы вместе поступим на высшие курсы, — твердо и важно говорит Соня.

— Кур-сы? — спрашивает Маня.

Она стоит, закинув руки за голову и глядя вдаль полузакрытыми глазами.

— Я поступлю на медицинский, а ты на исторический… С твоими способностями ты выделишься сразу.

— Исто-ри-ческий? — как во сне переспрашивает Маня.

Соня сердится.

— Ну, да!.. Что ты, как попугай, повторяешь слова? Опять размечталась? Фу ты, Господи!.. Какая невозможная голова!

Маня тянется всем телом, с какой-то истомой. Улыбка раскрывает ее губы.

— Нет! — вдруг твердо и сознательно говорит она, опуская руки и глядя на подругу. — Я не хочу Учиться! Надоело…

— Вот те раз!.. А чего ж ты хочешь?

Маня долго молчит, глядя вдаль.

— Я хочу… жить…

И в это коротенькое слово она вкладывает столько значения! Такими таинственными обещаниями веет от ее голоса и лица, что Соня мгновенно смолкав Задумывается и… вспоминает Штейнбаха.

Маня «от скуки» учится запоем. И шутя становится третьей ученицей. Соня кончает на золотую медаль.

Два раза в неделю то Аня, то Петя навещая сестренку. И для всех это праздник. Как хорошо быть любимой, быть всем для людей! Маня не знает, кого она любит больше: родных или милую фрау Кеслер.

20 мая Анна Сергеевна уезжает с утра, взволнованная и принаряженная. А возвращается только к вечеру.

Ей отпирает брат. Он ждал ее, сидя в сумерки у открытого окна.

— Ну?… Ну что же? — отрывисто спрашивает он. — Расскажи по порядку, — говорит он ласково.

Анна Сергеевна рассказывает… Она поспела к началу молебна. Как это было торжественно! Все в белом, в собственных платьях… Маня лучше всех. Боже мой, какая она прелестная! Какой румянец! Какой блеск в глазах!

Петр Сергеевич добродушно смеется и становится похож на старичка. Да, глаза у Мани хороши… Ее глаза. Оба задумываются.

— И веселая она нынче? — спрашивает он наконец, подавляя вздох.

— Ах, удивительно!.. Просто — птичка… Все время смеется… Эти ямочки на щеках…

— Как у нее! — задумчиво говорит он.

— Удивительно похожа! Помнишь? На тот портрет, в бальном платье?

— Ну что ты? Куда ей… А рот? А нос? Нет! Ей далеко до матери! — с гордостью говорит Петр Сер-геевич.

— Итак, она опять к Горленко едет? Прекрасно… Ты, конечно, нынче ей ничего не сказала? — вдруг шепотом спрашивает он.

— Ничего… Не могла, Петя Это выше моих сил. Скажи ей сам.

— Да, да, конечно. Я бы давно сказал…

— Нет, Петя… Надо осторожно. За что было ей испортить первый день свободы? Ее лучший день?

— В письме этого не скажешь… Теперь до осени, значит? — И в голосе его звучит облегчение.

— Да. Вообще, чем позже она узнает, тем лучше! Надо исподволь подходить с такими жестокими разоблачениями…

Выходит долгая-долгая и грустная пауза.

— Она обещала писать? Анна Сергеевна молчит.

— Как ты думаешь, Аня? Любит ли она нас хоть немножко? Вот она даже не огорчилась, что нельзя сюда приехать… нельзя видеть мать. А может быть, ей этого хотелось?

Робкой надеждой дрожит его голос. Он тщетно Ждет ответа. Заглядывает в бледное, измученное лицо сестры.

Она спит.

…Что мне шумит?… Что мне звенит рано пред зарею?..

— Ах! Это ты, Ян? Как ты пришел сюда? Все двери заперты…

— Я влетел в окно… Здравствуй, маленькая Маня! Темноглазая моя фея! Дай я поцелую твои глазки!..

— О, рай какой, Ян! Как я давно ждала тебя! Душа моя состарилась от тоски… Я твоя, Ян… Целуй меня страстно! Обними меня крепко!.. Унеси меня с собою за грани этого мира… За те грани, куда глядели твои очи в тот день… Помнишь? «Упырь меня тронул крылом своим влажным…» Ян! Куда ты?.. Не уходи-и!..

. . .

Она так кричит, что этот крик ее будит. Она поднимается, озираясь. Алая заря глядит в окно розовой комнатки. Птицы щебечут в саду.

Подушка ее залита слезами.

Она в парке, на могиле Яна.

Опять нахлынуло прошлое. И затопила ее душа высоко поднявшаяся волна печали.

Какое чудное место! Под каштанами на зелени лужайке два могильные холма. Большой и маленький… Чудные розы, лучшие розы сияют вокруг праха того, кто их любил когда-то.

На мраморной плите нет ни имени, ни молитвы.

Только крупная надпись золотом:

А внизу помельче:

Это сделал Штейнбах. И темное чувство злобы против него тает в сердце Мани.

Она приходит сюда каждый день от двух до четырех. Иногда с книгой, как приходила раньше на свидание. Она верит, что Ян позвал ее. У нее нет уже страха. Одно счастье от общения с его бессмертной душой. Она сидит на скамье у могилы, с закрытыми глазами. Книга лежит на траве. Розы благоухают. Тишина кругом звенит и дышит. И ей кажется, что голос Яна скоро зазвучит в ее душе.

«Если утром вы целовали одного, а вечером желание толкнет вас в объятия другого, повинуйтесь вашему желанию! В этом вся правда жизни…»

По гравию дорожки звучат шаги. Маня открывает глаза.

Перед нею Штейнбах.

Она так растерялась, что забывает ответить на его поклон.

Он медленно проходит дальше. Голова его опущена. Шаги звучат вкрадчиво. И стихают за поворотом.

А она глядит вслед. И сердце ее стучит. Так бурно. Так тревожно.

«Отчего ты так стучишь, мое сердце?..»

— Я не помешаю, если сяду подле? — спрашивает он, чуть-чуть улыбаясь. Одними уголками губ.

Она кивает. Говорить от волнения она не может.

Она ждет его у могилы уже третий день.

И она знала, что он нынче придет!

Он сбоку, полузакрытыми глазами глядит на ее опущенную голову и бурно вздымающуюся грудь.

«Какая хорошенькая головка!.. — холодно думает он.

— Вам нравится этот парк? — спрашивает он с невольным оттенком снисхождения.

Ее ресницы вдруг взмахивают, И взгляд ее обжигает Штейнбаха.

— Зачем вы говорите со мной? Зачем вы сели туту? Какое вам до меня дело? Неужели вы думаете, что я пришла для вас? Почему вы вообразили, что счастливите меня, снизойдя до разговора? Разве я вас просила подойти? Просила?

Она вскочила и стоит перед ним, топая ногой. Лицо ее пылает. Глаза искрятся.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое и проходите своей дорогой!.. Ах, да!.. Это ваш парк. Я забыла… Ну да все равно!.. Публике не возбраняется его посещать. А вы не обязаны развлекать публику. Можете уходить!

— Почему вы меня гоните?

Штейнбах улыбается. В первый раз в жизни на него кричат. Это ему нравится. Будит его любопытство. Дурно воспитанная, но очаровательная девочка, Сама жизнь!..