— Очень просто. Мне и… моей семье грозила голодная смерть… если я не достану места. А вы понимаете, что после тюрьмы ни одно земство не согласится взять меня на службу. Я пришла к Штейибаху в Москве…

— Разве он так доступен?

— Не знаю, право. К нему все идут. И с двух слов он понял, что мне нужно. Место чудное, это правда. Шестьсот рублей в год. Квартира, отопление, прислуга — все готовое. И работы так много! Интересной работы…

…И вот девочки едут в Москву. С ними дядюшка. Он рад встряхнуться в столице. Помахивая тросточкой и слегка прихрамывая, ходит он по дебаркадеру.

Солнце заливает маленькую станцию. Но под могучими тополями в садике тень. Девочки сидят на скамье, поджидая поезда, и глядят в далекую степь.

— Штейнбах! — вдруг говорит дядюшка и, чуть волоча ногу, подходит к скамейке.

— Где? Где? — Соня вскакивает.

— Сейчас подъехал в ландо. С нами в одной поезде едет.

— Маня, Маня, очнись же! Пойдем скорее!

— Дети мои! Берегите ваши сердца! Настоящие царь Соломон.

Соня радостно смеется.

Вот он… Начальник станции, почтительно склонившись, объясняет ему что-то. Сторожа и буфетчики вытянулись у входа на станцию.

Он слушает. И как будто не слышит. И думает А чем-то своем.

Какой он высокий! На нем темный плащ и панама с живописно изогнутыми линиями. Маня видит его гордый профиль, матово-бледную кожу цвета слоновой кости. И острую, черную, модную бородку, как у дядюшки.

Он рассеянно щурится в золотую даль, откуда должен прийти поезд.

— Какая красота! — шепчет Соня, сжимая до боли руку Мани.

«На кого он похож? — думает та. — Где я его видела? На картине?… Во сне?… В толпе, на улице?..»

Вот он повернулся, и Маня замерла, полуоткрыв рот.

Да, у него царственная внешность. Но в чем его обаяние?

— Смотри, какие брови! — шепчет Соня.

Ну да, конечно… Это и есть самое поразительное в его лице. То, что дает ему значение, индивидуальность. То, что дает ему душу. Почти сливаясь в одну линию на переносице, широким, смелым взмахом раскинулись брови на бледном лбу. Как будто невидимая рука провела на этом лице загадочную арабески И в ней скрыта неясная угроза.

«Роковая красота…» — думает Маня.

Дядюшка подходит, ковыляя, взволнованный. Ему обидно, что Штейнбах не узнал его. А кланяться первому не хочется.

— Рембрандт! Не правда ли? — говорит он девушкам, стараясь быть развязным.

— О! Я с ума сошла! — как во сне говорит Соня. И хватает себя со смехом за лицо.

Поезд мчится…

На всех больших станциях, где поезд стоит восемь минут, Соня торопливо выходит на дебаркадер [36]. За нею Маня и дядюшка. Соня ищет глазами вагон 1-го класса.

Если б он вышел погулять!

Нет, он не показывается.

Вечером — когда всходит красная огромная луна на горизонте и ветер поднимается в стели после заката солнца — поезд стоит у какой-то большой станции с электричеством и буфетом. Огромная толпа местных жителей пришла из городка взглянуть на курьерский поезд. Молодежь флиртует. Барышни звонко смеются. Малороссийский говор звучит как музыка для уха Мани. Она стоит рядом с Соней. Та словно ворожит, прислонясь к стене, не сводя глаз с окон вагона, внушая Штейнбаху выйти.

Наконец-то!.. Медленно, лениво спускается он со ступеней и бесцельно идет среди толпы.

Взгляды восторга, удивленные возгласы и шепот провожают его. Перед ним расступаются. Останавливаются. Глядят ему вслед.

«Какое холодное лицо! Какие усталые движения! Такой человек не может быть счастливым, — думает Маня. — Нэ почему он несчастлив? Так богат? Так красив?»

И в душе ее разгорается любопытство. Проникнуть бы в тайну этого равнодушия… этой усталости! Ах!.. И подумать только, что все это недоступно! Такая Неизмеримая пропасть разделяет их! Как будто перед нею житель другого мира!

Чувство обиды и отчужденности сжимает сердце Мани.

— Пойдем за ним! — шепчет Соня. — Мне хочется разглядеть и понять выражение его глаз.

Там, где кончается белый свет электричества! станция кажется другим миром. Темно и загадочно под тополями садика. Опять веет степью, безлюдной и тишиной пустыни. Дивным одиночеством… Вон луна подымается, багровая и жуткая, из сизой мари, залегшей на горизонте. И у нее еще нет лучей.

Девушки замедляют шаги. Беззвучно крадутся они за высокой фигурой. Здесь тихо. Паровоз остался позади…

Штейнбах остановился и смотрит на луну.

«Да, смотрит… Но видит ли? — думает Маня! жадно вглядываясь в этот профиль — О чем думает он? О чем тоскует?…»

Штейнбах неподвижен, как темное изваяние.

«Теперь понимаю. Он влюблен, — думает Маня. — И влюблен безнадежно… Иначе о чем бы ему грустить? Но хотела бы я видеть женщину, которая его пленила! Какая она? Высокая? Темноглазая? Брюнетка? Нет… Скорее блондинка… И замужем за другим…»

И Маня рада, что он страдает, что его отвергли. Это дает ей какое-то странное удовлетворение.

Второй звонок. Девочки вскрикивают и бегут со смехом, сконфуженные тем, что Штейнбах оглянулся.

Уже поздно ночью, когда дядюшка велит поднята постели в их купе, они выходят на большой станции: с буфетом — купить открытки. Втайне обе надеются еще раз увидеть Штейнбаха…

Какое счастье! Вот и он стоит у киоска с книгами и рассеянно смотрит заглавия. Продавщица, наивно? открыв рот, глядит на его брови.

Соня толкает Маню. И обе замерли в нескольких шагах. Но забыты приличия… Забыты гордость и стыд… Хочется наглядеться на этот профиль, на эти трагически сросшиеся, точно нарисованные брови, на эту экзотическую, матовую кожу.

«Какие дивные руки!..» — думает Маня.

— Вам что угодно? — спрашивает продавщица, вдруг замечая девушек.

В эту минуту Штейнбах оглядывается. Его взор, бесстрастный и усталый, равнодушно скользит по юным девичьим лицам.

Но Маня вздрагивает всем телом.

— Я беру это, — говорит он, указывая на книгу. И уходит, расплатившись.

Второй звонок. Ничего не купив, девушки бегут из залы.

В дверях они почти толкают Штейнбаха. Плащ его задевает Маню по плечу.

— Извините! — говорит он. И опять его взгляд на мгновение останавливается на ее лице. Так мимолетно… Так поверхностно…

Но кровь кидается в лицо Мани. И она бежит с затуманенной головой. Вся трепещущая от странного, нового и сладкого до боли чувства.

— Ты видела? У него в глазах нет дна! — говорит Маня, задыхаясь, когда поезд трогается и ныряет в черную ночь. — Вот совсем как у этого мрака… Какой жуткий!

Соня блаженно улыбается. Они долго молчат. Когда уже дядюшка всхрапывает слегка и спит толстая дама соседка, девушки наверху еще говорят.

— Я хочу его видеть у нас, — шепчет Соня. — Пусть мама познакомится и позовет его!

— Не надо! Не стоит унижаться! Не зови его! Зачем? Что общего между им и вами? — вдруг страстно перебивает Маня.

— Что такое? Ничего не понимаю! — сердится Соня.

— Ах, Боже мой!.. Как у тебя мало чутья! Ты видела, как он взглянул на нас? Я так гляжу мух… Да, да! На мух… на букашек, которых топчу ногой, не замечая… Мы для него не люди, а те же мухи.

И, задыхаясь от ненависти, она падает на подушки лицом вниз. Она готова плакать.

Но Соня улыбается в полумраке.

Наконец-то! Вот она, прежняя Маня! Проснулася Стряхнула с души это страшное оцепенение. Смеется сердится…

«Спасибо тебе, милый, чудный Штейнбах!..»

Уже два часа. Они не спят. Стоя в коридора глядят в черную ночь. То тут, то там полыхает неба То тут, то там зловещий алый свет разрывает тьму южной ночи. Словно смутное, далекое обещание.

Вечерняя ли заря забылась на небе и медлит погаснуть? Зарево ли это луны?

— Пожары, — говорит Соня. — Это горят помещичьи усадьбы.

И в глубоких глазах Сони — сосредоточенная дума.

— Какая красота! — ахает Маня, бегая от окна к окну. — Ах, какая красота!..