«…тихий безутешный плач:

— Ребята… да имейте ж вы совесть… да хоть когда я куда ездил… хоть когда что просил… что же, отработал — и на пенсию, пошел вон, кляча… Ну пожалуйста, прошу вас… — и, не соображая, чем их умилостивить, что еще сделать, погибая в горе, сполз со стула и опустился на колени.

Теплая щекотная слеза стекла по морщине и сорвалась с губы на лакированную паркетную плашку»(3).

«Что вы уж, право, нельзя же так…»(2)

Жалко.

Столетиями продолжается эта постыдная жалость к себе, и нет ничего незаслуженного в жестокости, с какой Коренькову подарили эрзац-Париж, Париж из папье-маше с клеймом Запорожского завода. И нет никакой фантастики в том, что «не было никакого Парижа на свете.

Не было никогда и нет»(3).

Картина вторая. Цена всемогущества

Уровень самооценки определяется реальными возможностями. Депутаты из Президиума, рассуждающие о том, что брать кредиты недостойно великой страны[42], живо напомнили мне уездного предводителя дворянства с его знаменитой фразой: «Никогда Воробьянинов не протягивал руки».

Валерьянка всемогущ. Чемпион по всем видам спорта, ученый, отправивший в отставку стареньких академиков и сделавший необходимые открытия сам, он вправе подумать о благосостоянии. Ограничений нет, и Валерьянка вызвал всеобщую зависть. Ведь он владел двумя автомобилями, имел вельветовый пиджак, часы «Роллекс» и три пары кроссовок. А в огромной — четырехкомнатной — квартире супермена стояли видеомагнитофон и стереосистема.

В исправлении истории всемогущий был гораздо раскованнее! В быту он не дотянул даже до среднеевропейского ассортимента материальных благ: где персональный компьютер, кресло, принимающее оптимальную форму, где кухонная электроника? — перечислять дальше бессмысленно, да и размышления на эти темы вредны — в «Аргументах и фактах» авторитетно объяснили, что равнение на «их» жизненные стандарты порождает лишь желание бежать с тонущего корабля(6).

В. Соргин, главный редактор журнала «Общественные науки» по-своему прав, но я никогда не понимал желания идти на дно вместе со своим кораблем (если, конечно, не ты погубил его, стоя на мостике). Вообще же, тонущие суда надо спасать, а если это уже невозможно, капитан обязан выполнить последнюю заповедь: «женщины и дети — в шлюпки».

Картина третья. Социализм

Рассказ всегда казался мне игрой с реальностью: берется изолированный факт, намек, может быть, чья-то судьба, отражается в зеркале, кривом или магическом, и вырастает до вселенских размеров.

Но граница между игрой и жизнью размыта, и заклятье неразрывно связано с проклятьем(7), и никто не знает, какие силы вызовет из небытия исписанная бумага.

«Транспортировка».

Игра? Сюжет оживает, придуманные охранники врываются в кабинет, чудовищная машина, намеченная соавторами лишь контурно, достраивается сама и ликвидирует творцов, занимает весь предоставленный ей социальный объем… Это произошло.

В Отражении?

То, что слово — оружие, знали всегда, а наш век явил истинную силу его.

«Узкоколейка» — рассказ о естественности той Игры, в которой разрыв между реальным и номинальным поведением преодолевается вербальным воздействием.

Онтология информационно-управляемого общества теперь известна(8,9), но М. Веллер увидел следующую фазу развития: в мире «Узкоколейки» уже и информационное насилие утратило смысл.

Все, кого обманывают, знают истинное положение вещей. Абсурд, доведенный до абсурда.

Рабочие леспромхоза получают эрзац-деньги, на которые могут купить лишь эрзац-товар. Впрочем, производят они большей частью эрзац-древесину, так что Системе нельзя отказать в определенной справедливости.

Реализуй Литвиненко свою идею, сманеврируй он ресурсами, и колесо закрутилось бы быстрее. Но по-прежнему — вхолостую. Другой вопрос, что и построить узкоколейку не удалось — процесс, как всегда, оказался важнее результата, а Литвиненко, разумеется, потерял реальную власть.

Но и бригадиру дорожников она не досталась. Он в свою очередь получил Эрзац. Право распределять деньги, не обладающие покупательной способностью — достойная плата за дорогу в никуда.

Прозрачный символ игры в социализм.

Уже не сила, даже не тонкое информационное воздействие управляет нами.

Привычка к рабству.

Картина четвертая. Игра с огнем

«Каюров опустил в прорезь монету. Экран включился. Пространство понеслось назад. Самолеты уходили, сохраняя дистанцию. Он взялся за ручку управления, ловя ведущего в прицел. (…)…они подсекли его на горизонталях, очередь обрубила правую плоскость, горизонт закувыркался хаотично (…), они расстреляли его, заходя по очереди, как на полигоне, фонарь разлетелся, осколки рассекли скафандр, его сосуды лопнули, как у глубоководной рыбы, земля поднялась снизу и подхватила мягким всепрощающим поцелуем. И все погасло»(3).

Наши игры и игрушки такие, потому и мир, в котором преходится жить, такой. Везде памятники и могилы, и нам не дают забыть о времени двадцати миллионов смертей, и заставляют ждать повторения и едва ли не мечтать о нем.

Резко меняется темп и стиль повествования в момент начала «игры». Пытаясь сжечь нарисованный самолет, Каюров многократно расстреливает себя.

Конфликт между сознанием и подсознанием. В магическом лабиринте психики заключено множество фигур, обреченных быть тенями в мире вероятностей: не реализовавшиеся личности, не живущие, но существующие, они всегда противостоят осознающему себя. Развитие человека, то есть, самую жизнь, психоанализ связывает с этим противостоянием.

Получается, что умеренно-размеренный Каюров жил лишь тогда, когда умирал, заигравшись на тренажере.

Картина пятая. Шестидесятые

Две эпохи, разделенные столетием, «оттепель», очень относительная и просуществовавшая недолго.

О поколениях, вступивших в жизнь при мерцающих проблесках и оказавшихся в темноте, рассказ «Карьера в никуда».

«19 лет… я готов к трудностям и не боюсь их. Вы правы: жизнь отнюдь не гладка, есть и несправедливость, и пороки, недостатки, но разве борьба с ними — не достойный, не высший удел?»(3).

Начало хода маятника. Точный образ.

«23 года. А как-то все-таки странно: лучшие места получили совсем не самые способные и заметные из нас. Сколько обещающих юношей, блестящих умов, бьющих через край энергий — где ж они? влачат самые рядовые обязанности»(3).

Вновь «граница на замке», бататовая каша в иной социальной модификации. Антиотбор: квалифицированный труд достается лишь тем, кто с очевидностью не способен его выполнять. Как же иначе? Не то мир наполнится счастливыми людьми, которых не удержать в рабстве.

Требуя работу по способностям, ты противопоставляешь себя обществу, которое привычно рассматривает многие виды деятельности, как награду за примерное поведение и в связи с семидесятилетием. Прежде чем тебе предоставят возможность изменить мир, изволь пройти по ступеням карьеры.

«…добиваться, рвать, идти вперед, вверх… я в свои тридцать лет эгоист и нигилист законченный. Ни во что не верю, и кроме собственного блага и удовольствия ничего не желаю»(3).

Маятник останавливается. Навсегда. И начинается «путь наверх».

Эволюция Его Превосходительства и революционера Дмитриевского столетие спустя была повторена шестидесятниками.

Всегда они живут параллельно, новый чин одного оборачивается тюрьмой и ссылкой для другого; подписывая приговор, Его Превосходительство уничтожает себя. Связь образов сохраняется и в последней главе, где убитому соответствует мертвый.

Оба пути привели в тупик. Друзья-враги, противоположности, связанные общей судьбой, истратившие себя, не подарив и не испытав счастья.

Жалкая жизнь, утратившая право быть, и бессмысленная смерть. Идея, революционная карьера, террор, жертвы — в либеральное пореформенное время казнили убийц.