Зур Аар сжал кулаки и зубы, зажмурил глаза и сидел так несколько минут. Чувствовалось, что его неимоверное терпение дается ему с трудом.

Он открыл глаза и вздохнул.

— Ваш ребенок особенный, — начал он. — Правда, особенный он по сравнению с вами. Для нас он — обычный мальчишка.

— Ничего! — перебил я его. — Подрастет — пусть в университет поступает, науку двигает, раз особенный.

— Не перебивайте меня! — попросил он.

Лика посмотрела на меня:

— Дай ему сказать. Надо же знать…

— Мозг вашего сына способен воспринимать и усваивать колоссальные потоки информации, причем потоки упорядоченные.

— А попроще нельзя? — буркнул я, взглянув на Лику.

— Можно. Вы хотите дать ему образование в университете конца двадцатого века, а я предлагаю ему образование века двадцать второго.

— А потом? — спросила Лика.

— Что — потом? — не понял Зур.

— Ну, после того, как он получит образование.

— Вернется домой. На Землю.

— И сколько времени займет этот ваш… университет? — с сарказмом спросил я.

— Двадцать лет. Но это не совсем университет. Видите ли, у нас нет школы, университета… У нас все это несколько другое.

— А что у вас есть?

К нашему удивлению, суровое лицо Зур Аара вдруг осветилось какой-то мягкой улыбкой. Он стал сразу как-то добрее.

— Веда, — нараспев произнес он.

— Что? — не понял я.

— Есть на свете такая планета, — тихо заговорил он. — Самая добрая из всех существующих. Самая счастливая. Планета детей. Достигнув трех лет, на нее попадают дети со всех концов Ассоциации. На двадцать лет она становится их домом. За двадцать лет дети проходят десять ступеней развития, становясь к концу срока специалистами и… людьми. Веда воспитывает в них братство и дружбу, настоящий коллективизм — ведь они все такие разные… А растут все вместе. Самые маленькие — в тропической зоне. Это — первая ступень. С каждой последующей они отодвигаются все дальше к северу…

— Погодите! — вновь перебил я его. — Это что же… вся планета — детский сад?

— Это — Веда, — ответил Зур. — Ассоциация гордится ею. Молодежь, прошедшая Веду, становится единой общностью, независимо от цвета и формы отдельных ее представителей.

— Ну а мы? — спросила Лика.

— А теперь и вы, — просто ответил Зур.

Некоторое время мы молчим. В комнате слышится только Алешкина возня, стук игрушек и его сосредоточенное бормотание. Я устало потер ладонями виски.

— Где гарантия, что все это — не красивая сказочка? — спросил я Зура. — Я же не могу это проверить. Вот отдам я вам сына… предположим. А вы… мало ли. Может, вам его кровь нужна?

Зур с ужасом глянул на меня.

— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Это вы, вы больной! Подумать такое…

— Ладно! — остановил я его. — Это для примера. Извиняюсь.

Зур повел плечами.

— Но, с другой стороны, — продолжал я, — почему я должен вам верить? Я ведь совсем не знаю вас.

Мой могучий гость вздохнул.

— Вся беда в том, — тоскливо сказал он, — что я не в состоянии в двух словах объяснить… а вы не в состоянии понять, как это необходимо!

— Нам? — спросил я.

— И нам, и вам. В первую очередь, конечно, вам…

Он продолжал еще что-то говорить, но я уже его не слушал. Подойдя к окну, я смотрел сквозь стекло на миллионный город, едущий, идущий, живущий в двух шагах от меня, отделенный тонким оконным стеклом. Выходной, парочки встречаются, афиша висит — новый французский фильм. На остановке толчея, никак не могут троллейбус пустить. Сычевы на дачу собираются…

Я повернулся к Зуру.

— Все-таки не верится! — сказал я. — Обычная квартира, обычный день… и вы.

— Опять через стену пройти? — спросил он. — Или еще что сделать?

— Не надо, — махнул я рукой.

— У нас очень мало времени, — сказал он. — Решайтесь.

— Не могу, — покачал я головой, — я никак не…

Вдруг я заметил, что Лика медленно поднимается с дивана, и замер на полуслове — такое у нее было лицо. Такой я ее не видел никогда прежде, потому завороженно смотрел, как она встала, сделала шаг в направлении гостя и остановилась перед ним.

Тут я замечаю, что в ручищах этого мамонта появляется маленькая книжечка. Лика с ужасом смотрит на нее.

— Это история болезни, — говорит Зур.

— Нет! — вскрикивает Лика. — Не-ет!!! — Голос ее срывается на рыдания. — Не надо.

— Эй, в чем дело?! — ору я. — Опять вы взялись за свои фокусы?!

В этот момент Лика выхватывает из его лапищи книжечку и исступленно рвет ее на кусочки.

— Нет! — приговаривает она. — Нет, нет!

Зур укоризненно смотрит на нее.

— Зачем вы так? — говорит он, и в его руках, как будто из ничего, вновь появляется та же книжица.

— Это история болезни, — повторяет он и протягивает мне книжицу.

Лика плачет, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивают.

— Прости! Я не хотела, чтобы ты… тебя… — точно в бреду бормочет она. — Это я виновата, я, я одна! Господи…

Я опускаю взгляд на книжицу. “А. Долговеров. 3 года”. Переворачиваю страницу. В глаза бросаются несколько слов, написанные красной ручкой наискось листа и левом верхнем углу: “Гемофилия… врач…”

Я поднимаю глаза на Зура. Он отводит взгляд, пожимает плечами:

— Да. Гемофилия. Болезнь королей!

— Слабое утешение.

— Болезнь передается по наследству по женской линии, — продолжает он. — Это не порок. Это несчастье.

Я его не слушаю. “Я должен, должен был догадаться! Несколько раз у Алешки были сильные кровотечения… Поэтому и в ясли он не ходит, сидит дома с Ликой…”

Дети, страдающие гемофилией, редко доживают до пятнадцатилетнего возраста. — У него такое лицо, как будто он извиняется передо мной за Алешкину болезнь.

— Что можно сделать? — спрашиваю я и ловлю себя на том, что сам не знаю, кому я адресую этот вопрос — то ли жене, то ли этому… Зуру.

— Ничего, — отвечает Лика. — Медики ничего не могут сделать.

— Ваши медики! — на слове “ваши” Зур делает ударение.

Лика встает, подходит к нему.

— А ваши?

— Для этого он должен отправиться со мной, — быстро отвечает Зур.

— На двадцать лет? — спрашиваю я.

— Да!

— Добренькие! — зло говорю я. — А почему бы не сделать добро просто так, бесплатно? Просто спасти его, без этих ваших университетов?

— Выслушаете вы меня до конца или нет?! — взрывается Зур.

— Помолчи! — Это Лика мне. — Пусть говорит.

Он достает из кармана платок, смахивает пот со лба. Ох, нелегко дается ему этот разговор!

— До Веды год пути. Лечение займет года два-три. Потом столько же ребенок должен находиться под наблюдением. И год обратно. Итого восемь лет.

— Восемь — не двадцать! — перебиваю я.

— Дайте мне договорить! — жалобно просит он. — Восемь лет ребенок будет находиться среди нас. Он будет разговаривать с нами, играть с другими детьми, спрашивать — а что это? А как это? Зачем? Проще говоря, он будет жить совсем в другом мире. И если по прошествии восьми лет он попадет на Землю, то он просто не поймет, что с ним случилось! Ему исполнится одиннадцать лет, из которых он большую часть прожил среди нас. Он будет Веду считать своим домом, поймите вы это! Мы изуродуем его душу, если вернем его в это время. Нет! Он должен сформироваться как личность, просто стать взрослым, и обязательно хорошим специалистом. Вот тогда он будет мечтать о Земле, как о своем далеком доме, и будет всей душой стремиться сюда.

Некоторое время мы молчим.

— Он прав, — тихо говорит Лика. Берет Алешку, усаживает себе на колени, целует… — Собирайся, маленький. Нужно идти с этим дядей.

Зур встает, берет своими ручищами Лику за плечи. Глядя прямо ей в глаза, говорит:

— Все будет хорошо. Верьте мне. Все будет очень хорошо. Через двадцать лет вы увидите Алешу. Я вам обещаю — это будет настоящий сын Земли.

— Лика, — шепнул я, — Лика…

Дальнейшее помню плохо. Увиденное как-то пришибло меня. Лика с Зуром ходили по квартире, собирали Алешку, а я сидел как пень на одном месте и смотрел на сына. Маленькие ручонки, быстрые ножки, озорные глазки… Господи, неужели я вижу это в последний раз?