Я усумняюсь. Стало быть, мое сумненье есть.

Огромное, как Бог, оно во мне забилось,

а стадо истин дымом заклубилось

и мельтешит. Домой. И не забылось,

что вечер на часах, что стало ровно шесть.

И вечер мне как выбор спозаранья.

Овечья истина или баранья,

а выбирай — ведь надо пить и есть.

Пить молочко, есть и мясцо и брынзу,

и быть в овечьей шкуре, словно волк,

и жизнь употчевать, как нищебродку-грымзу,

не зная, есть ли в хлебосольстве толк.

А толки что? Толкучка, барахолка.

А смыслы? Только квантики зари,

и я им горб, загривок или холка.

Так пожалейте святочного волка,

который как пузырь надут внутри.

Чужая истина — погаже принужденья,

чужая истина — как суд и осужденье,

и от нее укроюсь дома я.

Пусть вчуже истина моя и заблужденье,

зато как нежное гнездо — моя!

В сумнении всё истинно. Всех истин

не соберу я в логово свое.

Над ним как липа я и лично многолиствен,

хотя с меня дерут и лыки, и корье.

Молчи, рогатая трагедия пролога!

Лети и лопайся, пузырь-аэростат!

Я сам себе изба, нора или берлога

в кругу дымящихся — ах, без призора! — стад.

В сумнении всё истинно. Без Бога

ни до порога. Сломанный, из лога

выходит вечер, мой же супостат.

Всё истинно. Когда-то или где-то

как дата стану, может быть, и я.

А нынче в сумерки и в черный дым одета

бобыличья усадьба бытия.

Горит нутро. Я изблевал сужденье.

Всё стало истинным — до наважденья!

И я в дыре-норе засел шишом.

Пусть вчуже истина моя и заблужденье,

зато родная, рядом, нагишом,

моя! Родимая! Чего же больше нужно?

Я с ней по-своему, на свойский лад живу.

Но горе истине, которая наружна,

подобно ловчей зла, и всеоружна,

и пуще смерти станет наяву.

Любая истина своей природой суща,

любая истина уже по корню иста.

А я как волк и как медвежья пуща,

и вся моя погудка многолиста.

Любая истина в нутро ушла по корни,

как в землю. Присосалась — ах! — к нутру.

И высосет меня. Но стану ли покорней,

когда мозоли на башке натру?

Над пущей ночь стоит, как богомолка,

и пуще молится, и ломятся мольбы.

Так пожалейте маленького волка

в охапке встрепанной судьбы!

Я перебрал давно свой род звериный

по косточкам. Игрушкой заводной

валяюсь по-хозяйски под периной

с великой девкой — истиной родной.

(На кой же ляд ей нежиться одной?)

Она — моя! И ей потребны ятра

(в какого бога уродится плод?)

(кто уродился, тот всегда урод).

И я бегу как темный лес — с театра

в дремучий зал, на тьму голов.

Всё истинно (как горький рев ослов).

Так неужель я тоже правдослов?

И мычутся умы с повышенным давленьем,

идут болеть, не зная за кого.

И наступает лес огромным представленьем,

и дремлет зал. А лесу каково?

Не затяну ни в обод, ни в ремень я

поехавшего пуза-колеса.

Избави, Господи, меня от современья!

Нашли на волка темные леса!

Я с горя всё сожру. И правды мне натерли

мозоли на глазах — и плачет желчью злость.

Я истинку пустил не на простор ли?

Но горлинкой она застряла в горле.

Ведь в каждой истине своя бывает кость.

Недолго истиной и волку подавиться

(и станешь просто зверем без лица).

Уж лучше быть веревочкой да виться

вкруг горя до собачьего конца!

А лисья истина скромна, хитра, зубаста,

по снегу чистому волочит вольный хвост.

Но щелкну на нее я сразу: Баста!

Неси несчастного куренка на погост!

(Иль ты не истина, а попросту лобаста?)

И сам пойду и стану пред курганом,

где идолам, как сонным господам,

на капище пресветлом и поганом

свои слезинки лапами подам.

Они блестят как истинки. Ей-право!

Их можно вставить в перстеньки,

в глаза чужие, в Божии деньки.

А зверская душа да будет им оправа!

Нет, Бога из зубов не оброню,

такого теплого куска мясного

(помилуй, Господи, мя снова!).

А человек, булатный, харалужный,

во всей подлунной (как во всей поддужной)

кулачным сердцем бьется о броню.

И кулаком в сердцах (стучит по чуду),

и выставил лицо что красное крыльцо.

Я на зуб пробую бессчетную кольчугу

и разгрызаю каждое кольцо.

В сумнении всё истинно. Всё может

и быть, и статься. Ну, а кем я прожит?

Что истина моя под самый сон подложит,

русалка, кумушка, ворожея?

Она, как навью кость, меня, мусоля, гложет

всю жизнь — да так, что спросишь: Где же я?

Я иль не Я? Вот мой вопрос, и Гамлет

идет, как лысый ворон, в уголок,

а разумом по-человечьи храмлет,

себя с ноги спуская, как чулок;

из жизни теребя кровавый клок,

жует и, не прожевывая, мямлит

гнусавые, как смерть, слова, слова, слова!

— Ах, государыня, дурная голова!

Ты, словно гузно, на внебрачном ложе

вкушаешь страсти по евангелистам

всё судорожнее и всё моложе.

А я валяюсь томом многолистым,

привязанным, как пес, к родимому заглавью.

Я иль не Я? И вот вожу пером,

как сломанной ногой, умом и наг и хром,

и оборачиваюсь я по-волчьи явью

(к себе), как задом. Или же нутром?

Хромая разумом, как человек Паскалев,

шагаю в бой, как однолицый полк,

и, зубы шаткие над падалью поскалив,

сижу да вою, будто куцый волк.

А мой вопрос хрипит, как горло в стужу,

а мой вопрос торчит, что кость из глотки,

и сам изглодан я. И из себя наружу

не вылезть мне, как из колодки,

куда заключена моя

хромая, сгорбленная, как Яга,

с коленом лысым голая нога,

такая умная, такая костяная,

что усмехаюсь я, исподтишка стеная,

и отвечаю: это, знамо, я.