Ох ты! Всечеловеческое знамо!

Ты знамя беспросветного ума...

Как пауза, орет разинутая яма,

и Гамлет движется, как сам себе тюрьма,

как распадающаяся темница,

и тела черствые и нищие куски,

и косточки обглоданной тоски

в суме — в сумятице! — друг другу так близки,

что всё живое, как в пролете, мнится

в готическом просвете на заре, —

а смерть уже светлеет на дворе,

по краешку зари крадется, словно память.

А двор — как мир ночной в зияющей дыре,

и призраками в черном серебре

его успела жизнь моя захламить.

И Гамлет руку жмет безжалостно и жалко.

По воздуху пускается в бега

увенчанная черепом нога.

А нежность, как прозрачная русалка,

из омута цветочного плывет.

Луна растаяла. Офелия живет.

И на годах мне ворожит гадалка,

и травы сохлыми глазами ворошит,

и волчьи зубы беспощадно щерит.

И пережит я, словно перешит,

и налит ум змеиным ядом в череп.

В короне балаганится король.

А мой вопрос торчит гвоздем наружу.

И через силу я играю роль,

но слов заученных ничем я не нарушу.

И Гамлет движется, как Тени тень

(за пазухой какой-то тенькнул птенчик),

и прыгает шутом измученный Монтень,

а философия повисла, как бубенчик

на конусе бумажном колпака,

и старческого трепака

отплясывает батюшка Полоний.

Я иль не Я? И всё всегда пока.

И тает полночь. И любовь — в полоне.

Хохочет замок, взявшись за бока,

прошелся месяц по железной каске...

А тьма прядет неласковые сказки,

и скачет на ноге Яга без посошка.

А время — колесом, столетия — вприпрыжку,

и вечность — точно череп на колу.

И чувствую вопрос, как адову отрыжку.

А горло — пекло. К черту в кабалу

пошли пешком, как Божье стадо, чувства,

не стало им ни жизни, ни жилья.

А бытие стоит, как Богово искусство,

с вопросом поперек: не Я иль Я?

Ты не пришла. Как не приходит срок

пропущенный. Я ждал тебя недолго.

Свалился камень, и нутро заволгло.

Тебя сбыть с рук мне было вроде долга

(как ты сбыла меня, оставя между строк).

Но строки — как в родимом доме рать

собравшаяся (по чьему приказу?),

и каждый знак не хочет умирать,

прияв тебя, бессмертную заразу.

Ты не пришла. Как не приходит труп.

А гроб лежит, твоим былым поваплен.

Прости, что снова грустен я и груб,

что в пустоту живою точкой вкраплен!

Я княжескому игу угождать

могу, как будто сам себе дружина,

и всё еще могу упруго ждать,

как будто я самой судьбы пружина.

Не прибежала и не приплелась,

как телка на убой или на рынок тетка.

Зачем же ты оправлена в мой глаз,

как малая бессмертная пустотка?

Я от тебя не ласк, не лавра жду,

ты мне сама — последней жизни жила.

Зачем же ты, как полную вражду,

бездушную межу меж нами проложила?

Ты не пришла. А восемь лет — увы! —

прошли. Как куклы отмаршировали —

и две отрубленные головы

валяются в слепом провале.

Ты не пришла. Ты ждешь чего-то.

(Не может быть, что ничего не ждешь!)

Тебе я — правда, тошная как рвота.

А ты себе — снотворнейшая ложь.

Я сетую, что ни над чем не плачу

и что с души себя же ворочу,

что раскурочу или раскулачу

нутробу, как положено врачу,

но не заною и не зарычу

(до рыка ли мне, старому хрычу!).

Не для того ли спорота нутроба,

чтобы останки выломать из гроба

и снова (в гроб иной) их уложить,

дабы хоть как-то можно было жить?

И, как на тыне, виснут на притине

и преспокойно сохнут черева.

По мне, как в белом грунте на картине,

натыканы вразбивку дерева.

Как черные плоды, висят на них потери.

В сон, как в мешок, насованы тетери.

Обуглены тетерева.

Что делать с этим липким зимним грунтом,

не знает сумрак, медленный как ум.

И не желают стать осинки фрунтом.

И вот какой из зим — с походным фунтом —

бараний сыплется изюм!

Но я еще, ей-ей, как звери, молод

(изюм еще, глядишь, пойдет на орот),

пусть измолочен я и перемолот

и даже плюнут и растерт!

Я сетую: попал я в тонки сети,

навешали мне давленых собак.

И я в себе порой — как в том кисете,

откуда вытрясли табак,

как бы остатки дела на цигарку.

Судьбу-цыганку что же мне журить?

Что наклоняться к грешному огарку,

когда и сам даю я прикурить?

А мой отстой — какая желчь и горечь!

И смех, и грех, и соль — всё вместе тут.

И день идет, как Слава Миловзорич,

учиться в холодильный институт.

Да ведают великие потомки

о том, что первородные права

лежат, как в богоданной анатомке

разглаженные глазом черева.

Творец подслеповатый был горшечник,

из жизни не сумел устроить блат,

и лямка тянется вдоль рек и блат,

как путешествие длиной с кишечник.

Нет, стен не хватит для моей башки

во храме Богородицы-Природы,

где гирьками стоят богиньки и божки,

а рядом бузиной рыгают огороды,

и в Киеве рыдает дядька спьяну,

а явь подобна вечному изъяну,

и остается мне вкруг жизни на вершки

наматывать загаженные годы,

как вываленные кишки.

Я пожил на смотринах и на смотрах,

умножил зрение — и окосел! —

на торге Божием я во всё око сел

с нутробой, легшей рядом во весь потрох.

Я издали завидую монаху

и даже славлю иноческий чин,

ну, а вплотную посылаю на х..

и дурочку валяю без причин,

как девочку, не ставшую девахой,

и всё во мне растыкано, я тын,

последний тын с разбитыми горшками —

о глиняные черепа! —

и с вымотанными кишками...

К нему не зарастет народная тропа.