Тут рука Гонория, которую он выбросил вперед, упала, он сжал кулаки.

– Да! – громко провозгласил он. – Я собрал необходимые доказательства, я заслушал свидетелей. Я постарался добыть из колодцев забвения правду и представить ее вам!

Он немного помолчал, прежде чем продолжить, но его голос теперь звучал печально:

– Ах! Почтенные сенаторы! Голая правда ведь некрасива... Сколько низостей предстанет сейчас перед вашими глазами! Сколько грязи разольется под вашими ногами! Но то, что я смогу наконец отомстить за смерть того, кто был патрицием, похожим на вас, что я смогу обелить память безупречного солдата легионов, который вместе с ним и с большинством из вас сражался под теми же знаменами во имя величия Рима, наполняет меня грустной радостью...

Гонорий закончил эту фразу в молчании, паузой он как бы хотел подчеркнуть величие Рима, потом он сделал несколько шагов перед трибуной, делая вид, что размышляет на ходу.

– Но будьте спокойны, – продолжил он, резко подняв голову. – Я не буду больше утомлять вас своим красноречием... Факты будут говорить сами за себя, а совсем не скучный и неловкий Гонорий!

Он подошел к ивовой корзине, которую еще до начала заседания поставил на один из пюпитров, где сидели писцы, которые должны были записывать наиболее существенные моменты выступлений ораторов. Он взял из корзины пергаментный свиток и несколько табличек и поднял их над головой так, чтобы все могли их видеть.

– Сначала посмотрим на то, что написано в этом свитке: это свидетельство консула Руфа Вецилия Страбона, полученное из его собственных уст в военном лагере в Батавии, где он находился еще месяц назад, а также свидетельские показания трех всадников, которые присутствовали при том, как во дворе галльской фермы Суллы ему в руки была передана табличка, в которой патриций Менезий просил своего товарища поспешить к нему в Рим, чтобы обеспечить его безопасность, так как чувствовал, что его жизни что‑то угрожает. Послушайте, что нам говорит консул. "Менезий не скрыл от меня, – читал Гонорий, – что его жизни угрожают и что только присутствие Суллы в Риме могло бы его успокоить и позволить ему продолжить борьбу за должность трибуна... Конечно, я не читал табличку, врученную мне, – продолжает консул, – но, так как она писалась на моих глазах самим Менезием и я помнил наши с ним разговоры, смысл послания был мне ясен... " Но вы можете сказать, – продолжал Гонорий, кладя свиток в корзину с вещественными доказательствами, – что это заявление не является неоспоримым доводом... Что у нас нет самой таблички! Увы! Уважаемые сенаторы, враги Суллы и Менезия многочисленны, и у них нет совести. Когда Сулла, через несколько часов после отравления патриция, показал эту табличку префекту ночных стражей Кассию Лонгину Цепио, префект забрал ее под тем предлогом, что она является вещественным доказательством. Попросите Кассия Лонгина предстать перед вами и предъявить табличку! Если он согласится, то конечно же заявит, что, к сожалению, та была утеряна. И вы, уважаемые сенаторы, обязательно поверите словам такого высокопоставленного чиновника... Так вот, позволю себе заметить, что это будет проявлением слабости с вашей стороны, а со стороны слишком любопытного префекта ночных стражей это будет ложью! Так как эта табличка никогда не терялась. Она была спрятана. «Спрятана? Незатейливо придумано! – возразите вы тогда. – Этот Гонорий, после того как пообещал представить доказательства, показывает лишь фокусы». Ну нет, сенаторы! Гонорий не собирался представать перед вашим знаменитым ареопагом как фокусник или фигляр!

Бросив это замечание, молодой адвокат снова подошел к корзине с вещественными доказательствами. И вынул оттуда еще одну табличку, которую, сделав круг, показал всем, а затем отдал в руки одному из сенаторов, сидевшему в первом ряду, затем он заговорил в полный голос:

– Вот конфискованная и спрятанная табличка! Вы узнаете печать Менезия? Как я ее раздобыл? Я читаю этот вопрос в ваших глазах, сенаторы! А ответ – прост, хотя суть его омерзительна... Когда имеешь дело со злоумышленниками, то есть с людьми, для которых золото – все, а честь – ничто, надо выкладывать перед ними миллионы сестерциев, и тут же, незамедлительно, один из мошенников станет предавать других... Именно таким образом я и поступил, заплатив свои последние сто тысяч сестерциев за эту табличку одному из служащих секретариата префекта ночных стражей, который сбежал из Рима с этими деньгами, как только добыл из личного сейфа Кассия Лонгина ту табличку, которая, как он уверял, исчезла... Этот служащий боялся, что однажды ему придется отвечать за преступления, в которых он выступал свидетелем и одновременно сообщником исполнителей, и он предпочел, получив от меня денежное вознаграждение, скрыться... Таким образом, благодаря этой гнусной сделке – а ничего другого предпринять было невозможно – табличка вернулась туда, где и должна была быть, то есть попала в корзину с вещественными доказательствами, предназначенную для того процесса. Который Сулла, увы, проиграл перед тем, как потерял жизнь... А я только вернул ее на место!

Гонорий взял табличку из рук одного из сенаторов, сидевшего в первом ряду и прочитавшего текст последним, и положил ее в корзину.

Он опять прошелся перед трибуной, делая вид, что размышляет, давая тем самым сенаторам возможность ослабить внимание и обменяться мнениями, а в амфитеатре уже стоял гул, сквозь который пробивались отдельные голоса.

Потом молодой адвокат снова заговорил:

– Но теперь вы скажете, что этот Гонорий обвиняет префекта ночных стражей в том, что он скрывал правду о смерти Менезия? Страшное обвинение против одного из самых высокопоставленных людей Города! Да! – сказал Гонорий с разочарованием в голосе. – Тот, кто должен обеспечивать безопасность граждан, является одним из участников этого преступного деяния. Это он охраняет ту грязную лужу, в которой копошатся заговорщики... В этой луже мы и поймали первую рыбку, добрались до ее внутренностей и, как гаруспики[93], по неблагоприятным знакам прочли, каким образом был отравлен патриций Менезий. Я сознательно употребил слово «рыбка», почтенные сенаторы, так как речь идет о человеке по имени Ихтиос, что по‑гречески означает «рыба», он занимался сводничеством и содержал заведение с молодыми людьми, которых сдавал на время или покупал. Это именно он, Ихтиос, рассказал Сулле и тем, кто ему помогал раскрыть истину, о деталях интриги, которая привела к тому, что патрицию поднесли отравленный кубок...

Гонорий, не переставая говорить, снова подошел к корзине с доказательствами и, вытащив оттуда еще один пергамент, развернул его.

– Вот, – сказал он, – описание сцены признания сутенера Ихтиоса, при которой присутствовали ветераны Котий Исидор, Вентиллий Мелиа, Коллодий Цицио и, наконец, бывший легионер из Бельгийской Галлии Иможен. Они вместе подписали это признание, заверенное по моей просьбе нотариусом в той колонии, где они сейчас устраиваются и куда я выезжал, чтобы выслушать их показания о том, что им рассказал сутенер Ихтиос после разоблачения... "По приказу Палфурния, владельца школы гладиаторов, расположенной в Помпеях, которому я подчинялся все время, пока совершалось преступление против Менезия, я быстро доставил яд управляющему Патробию, надзиравшему за рабами во дворце Менезия. Недостойный Патробий передал этот яд музыкантше, игравшей на тамбурине, Эдилии, чтобы та подсыпала его в кубок, из которого обычно пил ее хозяин... Чтобы убедить ее это сделать, он сказал, что речь идет о любовном напитке, который пробудит в хозяине страсть к ней, из чего она, в свою очередь, сможет извлечь большую выгоду. Он убедил молодую девушку выпить то, что останется, чтобы напиток обязательно подействовал. Но понятно, что это было сделано лишь для того, чтобы она сама погибла и не смогла ничего рассказать о преступлении... "

Вот, почтенные сенаторы, – заключил молодой адвокат, возвращая на место пергамент, – как управляющий предал доверие своего хозяина, отправив того на смерть, да так, что Сулла, уже бывший в тот вечер в Риме, ничего не смог сделать. Кроме единственного – поклясться, что найдет виновных. Это была роковая клятва, которая привела и его самого к смерти, объявленной на процессе, продемонстрировавшем поругание правосудия! Конечно, – продолжал Гонорий, – если бы я смог приволочь к вам Патробия, который исчез из дворца Менезия в ночь преступления и о котором больше никто не слышал, то, признаю, это было бы более убедительным доказательством, чем свидетельства бывших солдат, преданных Сулле, хотя трудно заподозрить в клятвопреступлении пятерых ветеранов, самым достойным образом исполнивших свой долг по отношению к Риму...