– Да... нет, – ответила она. – Нет, я пришла не из‑за него. Я думаю, что вы его спасли, и я всем вам доверяю. Я пришла, чтобы увидеть тебя, Серторий. О, как же я счастлива!

И она с радостным лицом схватила его за обе руки.

– Что такое, Металла? Что с тобой? Сегодня тебе понадобятся все твое мужество и спокойствие, – сказал он теми же словами, что и Мезий. – Я много думал о тебе этой ночью...

– Как... как прошло собрание этой ночью – собрание, на котором ты проповедовал?

– Собрание? Но я там не был... Другой проповедник должен был выступать вместо меня. Он приехал из Сирии, в молодости он знал некоторых людей из окружения Иисуса. Он должен заменять меня несколько недель. Ты знаешь, что...

Металла оборвала его.

– А другие? – спросила она, указывая на комнату, где находились его помощники, которые, как она знала, были его учениками, такими же христианами. – Что они тебе сказали о собрании?

– Молодежь? Нет, они тоже туда не ходили. Видишь ли, нам лучше на некоторое время прекратить эти вылазки из амфитеатра в катакомбы, по крайней мере на время игр, когда за нами многие следят... Я сказал им, что так будет разумнее, хотя бы в то время, пока здесь находится наш сирийский брат.

Он увидел, что лицо Металлы стало совсем бледным.

– Да что с тобой такое?

– А ты не слышал, что этой ночью были арестованы христиане? – спросила она изменившимся голосом.

– Как? – встревожился Серторий.

Он увидел, как на глазах возницы появились слезы.

– Алия не вернулась сегодня ночью, вечером она пошла туда...

– Алия? – переспросил хозяин сполетария. – Ты говоришь об Алии, дочери пленника Ножидиоса, умершего уже два года назад? А откуда ты ее знаешь? Ты тоже ходишь к парикмахеру Сертию?

– Я перекупила ее. Она моя рабыня и спит Б моей постели...

Серторий положил руки на плечи возницы, которая уже больше не могла сдерживать своих слез.

– Господи Боже! – воскликнул он. – Так это из‑за нее ты пришла на одно из наших собраний?

Она кивнула.

– Она спит с тобой потому, что ты заставила ее?

Металла снова кивнула.

– А теперь она это делает сама?

– Да, – ответила она.

– Я это знал. Алия пришла ко мне и сказала, что она больше уже не невинная девушка, и я подумал, что речь идет о Сертии... А ты полюбила ее?

– О да, Серторий, да!

– Ты любишь ее той любовью, которой учил нас Христос, умирая на кресте, или другой, земной?

– Обеими.

– Ну конечно, – улыбнулся проповедник. – Ты ничего не делаешь наполовину! Это не в твоем характере...

Она все еще плакала, припав к его груди...

– Кто сказал тебе, что сегодня ночью арестованы христиане? – спросил он.

– Мезий.

– Если это сказал Мезий, то, к несчастью, это должно быть правдой!

– Серторий... – начала Металла.

– Да, мое дитя...

– Алия ведь была крещена, правда?

– Конечно, когда‑то, еще в Иудее, вместе с отцом. Когда христианин принимает учение Иисуса, он льет себе на голову и тело воду, которая смывает с него всю грязь предыдущей жизни. Вода символизирует для него как новое рождение, так и вступление в христианское братство...

Она подняла на него глаза:

– Не можешь ли ты крестить меня сегодня, Серторий?

– Как? – удивился хозяин сполетария. – Здесь? Сейчас?

– Да, Серторий. Ты знаешь, что завтра, быть может, будет слишком поздно.

Он еще колебался:

– А... веришь ли ты в то, что поняла учение Христа?

– Мне кажется, что я многое поняла.

– За такое короткое время?

– Времени было достаточно. С того дня, как Менезия отравили, я прожила целую вечность...

Глава 31

Сражение возниц

Пока трибуны постепенно заполнялись народом, по песчаной дорожке проезжали колесницы, которые скоро должны были ринуться в бой. Десятки рабов в одинаковых коричневых туниках с трехзубчатыми крюками на рукоятке укладывали привезенный утром на телегах в большом количестве колючий кустарник в середине арены, вокруг ямы, в которой поднимался и опускался гидравлический лифт, доставлявший из подвалов хищников и их жертвы. За этой оградой из африканских кустов с длинными колючками, через которую не могли перебраться звери, публике покажут спектакль о казни христиан, не мешая при этом гладиаторам, которые в это же время будут сражаться на овальной дорожке, проходившей под трибунами. Потом начнутся сражения колесниц, оснащенных идеально наточенными лезвиями, в которых возницы, мужчины и женщины, пустив лошадей галопом, будут на ходу метать дротики. Апофеозом же представления станет ожидаемое уже несколько месяцев противоборство Ашаики, негритянки, приехавшей из Карфагена, и блондинки Металлы, рожденной в туманной, нордической Британии; обе они были непобедимы с того времени, когда начали выступать: одна – в цирках африканской провинции Берберии, другая – на аренах Италии.

Уже много месяцев по всей империи миллионы сестерциев были поставлены на этих двух женщин‑воинов. Страстные поклонники одной и восторженные сторонники другой спорили об исходе поединка в тавернах и атриях. Игральные конторы, принимавшие ставки, даже на улицах вывешивали таблицы, отражавшие положение британки относительно карфагенянки. Длительное время на Металлу ставили в пять раз больше, но потом ставки упали – это было связано со смертью Менезия, делом о наследстве и сплетнями, которые побежали по городу, когда все узнали о том, что она была высечена по приказу галла, хотя никто хорошенько не понял причин такого наказания. Тем не менее Рим, неоднократно присутствовавший при том, как она храбро расправлялась со своими врагами, оставлял ей в своем сердце первое место.

И люди, толпившиеся в коридорах и на галереях амфитеатра перед тем, как пройти на места, понимали, что этот, единственный в своем роде, поединок будет также завершением другой битвы – между двумя патрициями, Лацертием и Менезием, на ступеньках лестницы, ведущей к трибунату. В результате этого сражения Менезий умер. Сулла погиб на этой же самой арене. Вот сколько побед уже было на счету у Лацертия. Но если окровавленная карфагенянка упадет со своей колесницы, запряженной черными лошадьми, плебс, так же как и патриции, увидит в этом реванш. Итак, сейчас должен был развернуться последний акт трагедии, во всех действиях которой нашла свое отражение судьба, столь безжалостная к римлянам.

К шуму, шедшему с верхних галерей, почти полностью заполненных зрителями, прибавился скрип блоков, при помощи которых десятки моряков Мизенумского флота[84] стали поднимать и натягивать велум, этот гигантский парус корабля из камня, на века поставленного на якорь в самом сердце города.

И наконец глашатаи взяли в руки свои рожки и трубы, раздалось нечто вроде громкого хриплого призыва. Гидравлический орган завел свою странную песнь. Все, кто сидел, поднялись: как отребье общества, получавшее пропитание от Анноны, так и всадники с сенаторами, сидевшие на соответствующих трибунах и одетые в безупречные тоги – так как для них ношение тоги в цирке было обязательным из‑за религиозного характера даваемого спектакля. Приношение гладиаторами самих себя в жертву символизировало дар богам. Представление увековечивало традицию человеческих жертвоприношений, которыми народы Италии в своем далеком прошлом добивались благоволения богов.

Цезарь Тит один появился в своей императорской ложе. Он пробежался взглядом по взволновавшейся толпе и поднял руку, вызвав этим жестом громко раздавшееся приветствие «Ave, Цезарь!», побежавшее по трибунам, как волна.

Ложа сзади него сразу стала наполняться его приближенными, составляющими его окружение, сиюминутными фаворитами и фаворитками, обмахивавшимися веерами, секретарями и управляющими императорским дворцом и, наконец, рабами обоего пола, выбранными за красоту, которые должны были подавать освежающие напитки.

В центре арены была закончена укладка круговой ограды из колючего кустарника. Слуги, занимавшиеся этим, ушли, за ними закрыли решетчатые двери, проделанные в четырехметровой стене, окружавшей арену и поддерживающей ряды скамеек. Зеленая ограда была готова принять хищников и человеческое мясо для них.