Осип Петрович снова опустился в кресла. Развернул письмо, по привычке делового человека сразу взглянул на подпись... Писал троюродный брат, Вася Дурново, товарищ детских игр в Муравишниках.
Какая, право, сила в этой охоте, если даже ему, Осипу Петровичу, воспитанному в Москве, европейски образованному, далекому, казалось бы, почти во всем от диких помещичьих инстинктов, - даже ему хочется смотреть и смотреть на эти листки, исписанные витиеватым старомодным почерком. И вправду, что может быть неизменней, чем сцена псовой охоты, - так думал Осип Петрович, успокаиваясь и вновь обращаясь к первой странице послания:
“Дорогой Михаил Васильевич!
Твое письмо получил. Ты спрашиваешь, что мы сделали в твое отсутствие.
Спешу поделиться с тобой своими впечатлениями травли матерого[30]. Жаль, что ты уехал с охоты и не был со мною 5-го декабря.
Выехали мы на розыск волков утром рано; охоту и гонцов[31] оставили ждать в усадьбе любезных гг. Ловейко.
Определили выход двух волков из острова[32] в чистое поле и с трудом проследили их в другой остров, где и обложили[33].
Послали за охотой; наметили лазы[34] и заняли их.
Наконец вдали показались своры борзых, а за ними толпа верховых. Послали заводить гонцов, стали рассылать своры по лазам. Борзые, как я знал и чувствовал, и как они впоследствие себя показали, - резвости безумной!
Ты, Михаил, знаешь, что мой Злоим держит обыкновенно прибылого[35] так, что я с великим трудом его отрываю. Не раз из-под него приходилось мне принимать прибылых. Подлинный кареевский злобач, а уж резвач - каких теперь мало.
Решили травить в угон[36], а если волки протравленные[37] вернутся, то после - травить встречу.
Итак, волки пошли. Впереди шел широким полным махом громадный волчина.
Выждав в меру, я бросил[38] свору:
- Улю-лю, милыя, улю-лю, родныя!!!...
И вот лихие борзые мигом встретили впоперек серого друга. Все смешались! Столбы снеговой пыли полетели и закрыли от нас дорогой момент - первый удар борзых.
Я увидел волка, распростертого на снегу, и над ним - моих борзых.
Волк собрался с силой, отряхнул борзых, могучим прыжком направился в мою сторону, и оторопевшие на миг борзые тут же вновь положили серого друга предо мною в пяти-семи саженях.
Борзые вновь впились. Тут, вижу, спеет Федор, мой доезжачий. Я вскричал, не помня себя:
- Падай скорее! Материк! Уйдет!
Федор молодцом упал на волка, и мы вдвоем сели на него верхом.
Вдруг слышу:
- С полем, Василий Митрофаныч!
Подскакал Константин Николаевич и начал струнить. Красавец-материк был на глазах у всех заструнен[39].
Слава борзым! Слава и нам!
Тут же около волка уселись. Закуски и вино были с собою.
Вспомянули, как следует, волю серого разбойника, - и полился разговор!
Отдохнув, поехали искать его подругу. Вечером, расставшись с любезными хозяевами, я отправил свою охоту домой, а сам со связанным серым другом покатил на тройке. К вечеру на другой день почувствовал сильную слабость, уехал из имения в город - и заболел. Врач заявил, что у меня сильное нервное потрясение: и только теперь прихожу в себя.
Кареев Сергей Сергеевич вполне прав, когда говорит, что для удара и приема матерого требуются крутые, сильные псовые борзые, а маленькие, как бы злобны ни были, не годятся...
Как сам я лежу теперь в постеле, так лежит и наш серый голубчик в волчатнике, не встает и не ест. Конечно, весной, по примеру прежних лет, выпущу его на свободу вместе с переярком-волчицей и его сыном: пусть гуляют на воле и вспоминают добром!
Ты знаешь, что я никогда не режу волков - только по необходимости. Не верю, чтоб в нашей местности был вред от серых друзей: бывало их много и в прежние годы, да вреда особого они не делали! Скоро волки совсем переведутся, и теперь уж их у нас почти нет.
Приходится мне ездить за ними далеко в отъезжее поле, ловить, выдерживать зиму и выпускать на весну, но они всегда куда-то пропадают, несмотря на громадные наши леса.
Стаю свою гончих, смычков десять, отправил на выставку, а самому поехать не удалось.
Надеюсь, дорогой мой Михаил Васильевич, полевать с тобою следующей зимой.
P.S. Теперь я пока слаб, но к тяге, Бог даст, окрепну. Бери ты свой Лепаж, шотландца Гарсона, жену, а я возьму свою Аннету, с ружьем Новотного, специально для нее заказанным, 22-го калибра, и желто-пегую Долли -старушку.
Всегда твой - Василий Дурново”.
- Что за жизнь, - думал, читая, Осип Петрович, - какие вехи: с начала весны - стрельба: тяга[40], ружейная охота с легавыми, потом кратковременное полевание с гончими и борзыми, во время дневок - опять стрельба. Далее хозяйственные заботы - перерыв до осени, псовая охота отдыхает.
Но скоро, скоро наступает главная пора - урожай собран, звезды на черном, холодном сентябрьском небе, низко над голыми стернистыми полями - и - свобода: осенняя охота с борзыми: заяц и красный зверь[41], по утрам туман... отцвели уж давно хризантемы в саду... тут и зима - это травля волков из саней. А там и снова тяга. Вот бы и мне так. Что ж не могу? А не попробовать ли? Ведь и сейчас уговаривает Михаил: поедем.
- Хочешь, - говорил тем временем Михаил, - и не один. Правда, баб у нас в отъезжее поле редко берут. Это англичане все с бабами скачут. Ну, так у них и охота другая: одну лису затравят - и по домам. А у нас не то... - кузен задумался, но тут же взглянул мечтательно, бодро и страстно, стал рассказывать о главной охоте - старинном осеннем отъезжем поле:
- Раньше так и вовсе: отъезды по месяцу, далее ста верст, даже в пограничные губернии. Лошадей всякого рода, своих и гостинных, более эскадрона. Квартиры для отдыха охотников вперед заготавливали. Езда прерывалась только морозами... Так коли отъезд удачен, потешен и весел, то и товарищи из соседних губерний примыкали. Полевали недели по три, четыре и более... Цыгане, право слово. Кочевники. Кочевая, степная кровь! Куда эта кочующая жизнь сладка была в молодости! О доме, о делах никто, бывало, и не вспоминал, - загоревал кузен, припомнив нынешние хлопоты, долги и неустройства. - Женатые как будто забывали свои семейства... Охота бывала барская: костюмы, доезжачие[42], донские лошади, два аккорда подстроенных рогов. Страсть кипела от барина до последнего выжлятника[43]! И езда была благородная - опушников[44] никто не терпел, излишней скачки тоже... После сытного обеда - споры, выводили и смотрели собак, а потом - рассказы, вино и карты.
Теперь, брат, не то. Да что там... Еще Киреевский Николай Васильевич замечательно сказал - Господи, уж полвека назад! - дай Бог памяти... А, вот: «Много подвинулась вперед наша Русь. Соотечественники наши успели во всех возможных отраслях наук, художеств и прочем, но науку от души веселиться они не постигли, науку эту унесли с собой в могилу наши деды... Сердца стали не нежнее, семейная жизнь не привлекательнее, охотничье сердце бьется в груди все по-прежнему ,а между тем все не то, что было»! Все не то, что было, нет, не то! - Михаил замолк.
Осип Петрович досадливо поморщился:
- Ну что ж, mon cher, не все же вечно. Отгуляли, пора и честь знать! Делом надо, наконец, заняться! Жаль, вовремя не поняли...
- Делом? - вскинулся Мишка, - Ну да, я так и знал, что ты это именно скажешь! Слышал уж сколько раз! Да, люди мы теперь деловые, современные, образованные, не то чтобы веселиться, - даже есть и спать спокойно не можем, все хотим дело сделать... Способствовать прогрессу общества! А где оно? Хочет ли этого прогресса? Война, разврат и распад. Чему ж способствовать? Ты с княгиней Тенишевой знаком давно, мужа ее знал по делам института его в Петрограде. Какие страшные деньги отданы, сколько сил и времени отдано - им на институт, ею - и на музей, и на мастерские, и на искусства, и на школу в усадьбе. Ну, скажи: что? Как общество оценило? Нет, ты скажи, ты ответь, сам лучше меня знаешь - ведь в министерстве помогал им всегда чем мог...