Такова юридическая сторона тяжбы. Бросается в глаза, какое значение — шла ли речь о зеркалах или о другом «искусстве» — придавалось соблюдению тайны дела. Для непосвященных оно даже воочию оставалось непонятным: для кузины Дритценов, Эннель Шультхейсс, которая, по ее словам, часто и днем и ночью помогала Андреасу делать «эту работу»; для Барбель фон Цаберн, молодой торговки, которая как-то ночью разговаривала с Андреасом «о разных вещах» в то время, как он должен был, прежде чем лечь спать, «сделать это», и была испугана, что «это» стоило ему «более 500 гульденов»; для Рембольдта фон Эгенхейма, спросившего Андреаса, что он делает с теми «вещами», над которыми трудится. Особенно колоритен рассказ Антония, как незадолго до Рождества Гутенберг послал Бейльдека «за всеми формами», какие находились у обоих Андреасов, и велел у себя на глазах их расплавить (…und wurdent zurlossen das er es sehe), хотя о некоторых сожалел (un jn joch etliche formen ruwete). Если бы причиной было недовольство их качеством или изношенность, присутствие самого мастера вряд ли было бы непременным и срочность столь настоятельной. Кроме того, после смерти Андреаса в доме Дритценов остался сделанный для товарищества Конрадом Заспахом пресс, а в нем (in der presse liegent) лежал некий четверочастный предмет, коему Гутенберг придавал особую важность. Он на следующий же день послал Бейльдека к Клаусу Дритцену сказать, чтобы тот вынул два винта, тогда четыре части (stücke) распадутся, их нужно положить на пресс, и никто не узнает, что это такое. С тем же пришел к Заспаху Андреас Хейльман, прося его вынуть и развинтить этот предмет в тех же выражениях, что и Бейльдек. Заспах этого предмета — ding — не обнаружил; то же сообщил Бейльдеку и Клаус Дритцен (ему Гутенберг передавал и приглашение для разговора). Об этой просьбе упоминают и Антоний, и родственные Дритценам супруги Шультхейсс, слышавшие разговор Бейльдека с Клаусом. Несмотря на сбивчивость передачи (свидетели говорят то о четырех предметах, которые нужно разнять и положить врозь, то о самом прессе), обозначение ding — вещь, лежащая в прессе (особенно в устах делавшего пресс Заспаха), позволяет считать, что это был отдельный предмет, к конструкции пресса не относящийся. Хотя Андреас Хейльман мотивировал свою просьбу к Заспаху тем, что тот делал и знает пресс, но скорее чтобы избежать неприятного поручения; для выполнения его знания пресса не требовалось: то же через Бейльдека предлагалось сделать Клаусу Дритцену, который ничего не знал. Остается неясным, утаил ли Клаус этот предмет в надежде разобраться, «что это такое», или вернул Гутенбергу.

Следует отметить и другое: четкое разделение двух предприятий и двух контрактов присутствует в показаниях Гутенберга и Штокара, знавшего о деле от Андреаса Дритцена, и, видимо, в сделках опытного; в свидетельствах Антония такого различия между первой и второй afentur und kunst Гутенберга (между производством «зеркал» и другим делом) нет. И о первом контракте Антоний не помнит, был ли он, и все дело явно мыслит как единое. И еще: Андреас Дритцен, обычно отвечавший на вопросы о деле речами о том, сколько оно ему стоило, одному из заимодавцев (которому сперва говорил, что занимается «чем-то, на что не может собрать достаточно средств») сказал, что он — Spigelmacher (делатель зеркал), но долг при этом брал на второе дело, обозначение профессии было маскировкой. Последнее плюс тот факт, что Дюнне уже в 1436 г. зарабатывал у Гутенберга на чем-то, относящемся к печатанию, и двузначность слова Spiegel подсказали в свое время гипотезу, что и первое начинание было связано с каким-то видом книгопечатания, и что целью его было «Зерцало человеческого спасения» (считая, что Гутенберг начинал с опытов в лубочной технике, ему приписывали то самое издание «Зерцала», о котором шла речь выше, см. гл. II). Хотя ныне возобладало буквальное прочтение (сувенирные зеркала на Аахенском паломничестве продавались и единично от 1430-х гг. даже дошли), упоминаемые материалы (свинец, на покупку которого члены товарищества занимали деньги под поручительство разных лиц и друг друга), производственные процессы (плавка, а значит, и отливка), предметы — пресс, формы (что в ту пору обозначало не столько формы отливочные — глубокие, сколько высокие — выпуклые — формы, включая лубочные) в сочетании с тем, что, как известно из других источников, Хейльманы (среди свидетелей был еще третий брат Клаус) имели у св. Арбогаста бумажную мельницу, говорят скорее в пользу первой гипотезы. Нужно добавить: производство зеркал, в отличие от печатания, единовременным процессом быть не могло, а предполагало постепенное накопление готовой продукции, которой в 1438 г. должно было быть уже немало. Гутенберг же при обсуждении нового договора говорит только о том, что имеется уже много оборудования (которое, значит, хотя готовилось ранее, годилось и для нового дела). Кроме того: трудно представить, чтобы запас зеркал мог оставаться скрытым, еще труднее — чтобы видевшие работу свидетели не сумели опознать зеркала. И главное: замысел напечатать «Зерцало» — сперва, видимо, по близкому к нидерландской печати способу (судя по «Кельнской хронике», тогда малоизвестному), являлся бы — в ходе заготовки печатных форм — прямым путем к изобретению типографи́и, зеркальное производство с ним не связано (и именно этим импонирует исследователям).

Вопрос в том, на какой технической стадии изобретение было застигнуто смертью Андреаса Дритцена (именно этот, конца 1438 г. этап отразился в протоколах). Гутенберговедение все еще пытается согласовать толкование технической стороны дела с тем, что часть ранних известий в качестве места изобретения называет Майнц, ради этого поступаясь сообщаемым основными источниками годом изобретения — 1440, раз он приходится на страсбургский период Гутенберга. Ибо Майнц с 1450-х гг. утвердился большим типографским делом и первыми известными колофонами. И майнцская версия шла от Шеффера. Ранние свидетельства в пользу Страсбурга и посейчас рассматриваются как «колокольный» патриотизм. Чтобы объяснить, каким образом труд Гутенберга мог еще 10 лет после тяжбы 1439 г. оставаться бесплодным, ученым приходилось изыскивать для страсбургских его опытов заведомо несостоятельную технику (см. гл. II), какой ни один золотых дел мастер XV в. для такой цели придумать не мог. Делаются также попытки расшифровать страсбургские опыты Гутенберга через одно современное ему и довольно загадочное известие: в конце прошлого века в Авиньоне были обнаружены акты 1444–46 гг., касающиеся Прокопа Вальдфогеля из Праги, тоже ювелира (argentarius), который под клятву сохранения тайны учил за плату «искусству искусственно писать» (ars artificialiter scribendi) и изготовил несколько алфавитов, в том числе два еврейских, из железа или стали (пунсоны?). В актах перечислен рабочий инвентарь — приспособления из олова, латуни, дерева, стальной винт. Употребляется термин litterae formatae, который, видимо, обозначает буквы, «отлитые в форму» (но встречается также в применении к инициалам, а значит — к металлическим штампам, которыми пользовались для нанесения контуров). В 1446 г. Вальдфогель исчез. Следов ранней авиньонской печати не обнаружено. Аналогии со страсбургским периодом Гутенберга разительные. Сходные договоры на обучение как упомянутому «искусству», так и ювелирной работе (in arte argenteriae) с внесением учениками авансов. Займы — в том числе у красильщика, еврея Кадерусса, для коего и изготовлялись еврейские алфавиты. Кадерусс два года обучался «искусственно писать» и, кроме того, учил Прокопа крашению и ссужал деньгами под залог его «форм», но также мебели и одежды (что показывает изрядную бедность ювелира). Сходна тенденция селиться вместе со своими компаньонами: это — с перерывом для другого ученика — имело место в отношении Жирарда Ферроза, слесаря, который затем одновременно с Прокопом исчез из Авиньона. Такое же стремление сохранять собственность на рабочее оборудование: при договоре с двумя студентами один из них — Мано Виталис, на средства которого делалась часть инвентаря, обещал все вернуть по первому требованию, что и выполнил, расторгая договор в связи со своим и своего товарища отъездом. Вальдфогель тоже обязует своих учеников никого не обучать его искусству, добавляя еще оговорку — не разглашать, кем оно им показано (nulla mundi eam docebit neque revelavit fuisse osten-sam per quemvis), но разрешая его использовать на расстоянии от мест своего пребывания.