Мои отношения со студентами-выпускниками или диссертантами не составляли проблему. Охотнее всего я давал им свободу выбора темы письменной работы, особенно когда речь шла о диссертации на степень государственного доктора: «Если у вас в голове нет темы или по меньшей мере определенной идеи, соответствующей вашим интеллектуальным запросам, то зачем вам готовить государственную диссертацию? Она не является и не должна являться каким-то школярским упражнением; вы посвятите ей годы вашей жизни, не жертвуйте ими ради роли мандарина, ради карьерных соображений». Такой подход и сегодня мне кажется надлежащим; может быть, студенты, сталкиваясь с некоторыми мэтрами и с некоторыми обстоятельствами, покоряются указам или карьерной необходимости. В таких случаях ответственность делится пополам.
Еще более трудными оказались мои отношения с ассистентами на семинарах или со студентами, которые после завершения докторантуры защищали свои диссертации. Моя дочь Доминика не раз упрекала меня в том, что я ставлю ассистентов в неловкое положение перед студентами. Поэтому Пьер Бурдье, бывший моим ассистентом в начале 60-х годов, никогда, можно сказать, не открывал рта, присутствуя на моих семинарах. Несколько раз я обижал (или расстраивал) Пьера Аснера, когда, как предполагалось, мы должны были вместе вести семинар по международным отношениям. На практике руководство семинара двумя лицами, которое гармонично прошло с Ж.-Б. Дюрозелем, не подходило для пары Арон — Аснер. В течение 60-х годов я преодолел свою ораторскую бесцеремонность и стремление всегда быть правым — в достаточной мере для того, чтобы сотрудничать с соруководителем; но Пьер Аснер проявляет себя лучше всего тогда, когда выражает свои мысли совершенно свободно, когда его монолог одновременно содержит и аргументы «за», и возможные возражения собеседников. Тонкость, чуткость этого человека к нюансам настолько превосходят подобные качества у других людей — включая, разумеется, и меня, — что диалог с ним становится затруднительным. Следует предоставить ему свободу вести разговор на свой манер; каждый из слушателей по ходу его подхватит ту пищу, которую способен переварить (или уловит перлы, щедро разбрасываемые благодаря неистощимому богатству воображения и силе аналитической мысли).
При всем этом мои семинары, в особенности в VI секции, в которой я был избран руководителем исследований по совместительству в 1960 году, вызывают у меня воспоминания о свободных дискуссиях, о совместных изысканиях, без словесных дуэлей. Разумеется, занятия были неравными по уровню, зависевшему от интереса, который вызывали вступительные сообщения и завязывавшийся на их основе диалог. Людям, сегодня включенным их собратьями в элиту научного сообщества, нравились семинары, они что-то этим людям давали (я думаю, например, об Ионе Эльстере, подготовившем и защитившем государственную диссертацию в Сор бонне; он стал первым норвежцем, который после пятидесятилетнего перерыва получил здесь докторскую степень вслед за другим его соотечественником). Я получил от одной из постоянных слушательниц семинара, близкой по взглядам к левым, трогательное письмо с выражением признательности за стиль этих бесед.
Воспоминания о защите диссертаций вызывают у меня смешанные чувства. Прежде всего скажу, что, в отличие от некоторых моих коллег, я со вниманием, полностью прочитывал эти работы. Именно потому, что мои коллеги первоначально подозревали меня в несоблюдении всех требований ремесла, я счел делом чести соперничать с самыми добросовестными из них. Но это профессиональное сознание проявилось также в откровенном выражении мыслей, что справедливо было сочтено за строгость, — не считая обвинений со стороны других судей в том, что я использую возможность блеснуть в ущерб человеку, который еще на какие-то полдня остается по ту сторону баррикады. Член жюри пользуется и злоупотребляет преимуществами, которые обеспечивает ему его кресло.
В Сорбонне у каждого — свой избранный стиль. Кому-то нравится выискивать орфографические ошибки, мелкие неточности или англицизмы, другой — когда диссертация это позволяет — пускается в рассуждения, которые иногда оказываются блестящими, но не позволяют ни слушателю познакомиться с достоинствами труда, ни его автору, представляющему плод долголетней работы, защитить свое дело. Я раз и навсегда выбрал прямой стиль: пытался рассматривать основные идеи труда, а потому приобрел репутацию ценителя строгого и даже сурового. В какой-то мере эта репутация была заслуженной. Турнир красноречия развертывается между членами жюри в той же мере, что и между этим жюри и «соискателем». Последний рискует стать жертвой соперничества между «дорогими коллегами».
Ален Турен уже рассказал в одной из своих книг об испытании, которому его подвергли Жорж Фридман и Жан Стёцель вместе со мной. Я испытывал и продолжаю испытывать к А. Турену настоящую симпатию. В сообществе парижских социологов он выделяется своим изяществом, врожденным благородством и естественностью. У меня не было к нему никаких претензий, я не связывал с ним никаких неприятных воспоминаний. Он попросил меня быть руководителем его диссертации, когда она была уже написана. А. Турен хотел, чтобы я оценил ее или потому, что ставил меня выше других, или потому, что, как он рассчитывал, мое присутствие придаст больший блеск церемонии. После обсуждения дополнительной диссертации (эмпирическое исследование классового сознания) Э. Лабруссом и Ж. Гурвичем — обсуждения, затянувшегося из-за страсти к красноречию, которую, как обычно, проявил первый из них, — свою работу представил А. Турен; он говорил с пылом конкистадора, в заключение выступления продекламировал стихи на испанском языке. Председатель жюри предоставил мне слово, и я начал: «Спустимся на землю».
В перерыве между обсуждениями обеих диссертаций А. Турен, как мне позже передали, выразился подобно фехтовальщику, готовому скрестить оружие с противником: «Я опасаюсь только Арона». Я дал почувствовать аудитории (Зал Луи-Лиар был набит до отказа), что по-дружески отношусь к А. Турену; поэтому мои суждения о диссертации еще более его уязвили. Я не сводил старые счеты, я упрекнул Турена в том, что он устремился в аналитические изыскания скорее философского, чем социологического толка, не овладев концептами, без философской подготовки. Был ли я прав или неправ? В подобной материи нет доказательств. В свое оправдание могу сказать только то, что работа была мною прочитана и перечитана, что было испрошено мнение авторитетнейшего специалиста. Возможно, мое выступление не оказалось бы столь разрушительным, если бы не подвигло Фридмана и Стёцеля на еще большую суровость. Турен был обескуражен, почти перестал защищаться. Атмосфера стала невыносимой. Лабрусс шептал мне: «Это слишком, это невозможно». Ж. Ле Гофф не мог усидеть на месте, порывался взять слово, чтобы задать вопросы членам жюри — Ж. Фридману, мэтру и покровителю, ставшему вдруг столь суровым, Ж. Стёцелю, пришельцу из мира, чужого для VI секции. В течение недели Ален Турен переживал вновь и вновь как сон или, скорее, как кошмар эти несколько послеполуденных часов. Вечером того дня он устраивал прием для всего интеллектуального светского Парижа, приглашенного заранее. Одна дама призналась мне, что эта церемония инициации была ужасной. П. Лазарсфельд положительно оценил открытое обсуждение диссертации. «Ваше импровизированное выступление можно было бы опубликовать в том виде, в каком оно произнесено», — сказал он мне (это было неверно).
Хотя и при иных обстоятельствах я выступал с такой же откровенностью, ни одна другая защита докторской диссертации не проходила столь напряженно, почти драматично. Мне довелось поспорить с Мишелем Крозье; мои возражения не всегда оказывались уместными, и не раз его ответные реплики вызывали аплодисменты. Мои диалоги с Франсуа Буррико и Анри Мандра остались мирными и дружескими.
В особенности мне вспоминаются две диссертации, ведущие идеи которых я поставил под вопрос, не слишком расстроив их авторов. П. Навиль, руководитель исследований в Национальном центре научных исследований, пожелал получить степень государственного доктора за работу о творчестве Маркса под названием «Об отчуждении от пользования». Ж. Гурвич два часа дискутировал с Навилем о молодости Маркса, об этапах развития его мысли и о влияниях, которые он испытал в период с 1837 по 1848 год. Гурвич стоял за Сен-Симона и Фихте, Навиль — за Гегеля и материалистов. Я взял слово, когда часы показывали уже более семи с половиной. Мне хотелось сделать лишь одно замечание, но замечание по существу дела. Если верить Навилю, Маркс ввел количественное измерение в экономический анализ. Таков был его решающий вклад в историческое развитие экономической науки. И поскольку концепт прибавочной стоимости занимает существенное место в марксистском анализе, я задал автору диссертации вопрос: «Удалось ли за прошедший век исчислить прибавочную стоимость?» С очевидностью этого не удалось сделать, хотя в своих цифровых примерах Маркс дал понять, не утверждая прямо, что капиталист накапливает значительную прибавочную стоимость. (Обычно, по его предположениям, степень эксплуатации достигает 100 %; иными словами, прибавочное время, то есть время сверх того, которое необходимо для производства стоимости, равной заработной плате трудящегося, составляет половину его рабочего дня.) Невиль, если память мне не изменяет, не нашелся, что ответить, разве только заметил, что Маркс вообще стремился к количественным определениям. Лабрусс пришел к нему на помощь, но довод его был малоубедительным или даже лишенным смысла. «Прибавочную стоимость еще не высчитали, — сказал он мне, — но это не доказывает того, что ее не смогут высчитать в предстоящее столетие». Мне было легко показать точные причины того, почему концепт прибавочной стоимости не поддается квантификации. Единственное ценное замечание сделал мой друг Ион Эльстер: существуют другие концепты, в других теориях, не имеющие количественного выражения, но из-за этого не теряющие своего значения (например, цена своевременности). Я бы присоединился к этому замечанию, но, в любом случае, диссертация Навиля была поколеблена. К. Маркс конечно же изучал статистику, имевшуюся в ту эпоху; он набросился бы на данные национальных счетных палат, если бы последние уже существовали. Что касается его основных работ, первого тома «Капитала» к примеру, то вычисления там присутствуют лишь в форме цифровых иллюстраций к рассуждениям; и именно благодаря этому ему удалось создать почти бредовые иллюзии. Если норма эксплуатации достигает 100 %, то какой же источник доходов наемные работники могли бы получить в тот день, когда эксплуатация человека человеком была бы окончательно уничтожена!