Воспоминанія объ этомъ состояніи и было то сильное впечатлѣніе, испытанное мною при чтеніи этой книги, и его то я и попытаюсь высказать.

Одно изъ самыхъ странныхъ, вмѣстѣ самыхъ значительныхъ явленій человѣческой жизни, явленій, отъ которыхъ зависитъ большая доля того зла, отъ котораго страдаетъ человѣчество, состоитъ въ, назову это, въ перекувырканіи человѣческой природы. Перекувырканіе это состоитъ въ томъ, что человѣкъ вмѣсто того, чтобы руководиться въ своей практической дѣятельности, въ своихъ поступкахъ, дѣятельностью^[223] своей духовной природы, человѣкъ, не обдумавъ прежде, отдается весь извѣстной практической дѣятельности и, потративъ часть своей жизни, духовную дѣятельность свою устремляетъ на оправданіе этой практической дѣятельности, и обсудивъ ихъ подъ вліяніемъ воспитанія, примѣръ жизненнаго гипнотизма совершаетъ извѣстныя поступки. Человѣкъ усиліями воспитанія натолкнутъ на книжную, учебную деятельность. Не успѣвъ одуматься и потративъ лучшіе года жизни на заучиваніе того, что въ книгахъ, онъ близорукимъ, безмускульнымъ, съ разбитыми нервами, убогимъ человѣкомъ очунается въ 30 лѣтъ и задаетъ себѣ вопросъ о томъ, какое высшее призваніе человѣка и какая цѣна той дѣятельности, въ жертву которой онъ уже принесъ себя. Изъ 1000 такихъ людей едва ли у одного изъ такихъ людей достанетъ искренности оцѣнить свое положеніе, остальные же признаютъ то, во имя чего они принесли себя въ жертву, безспорно заслуживающимъ этихъ жертвъ, и вся духовная деятельность ихъ направляется на доказательство того, что они, не выбирая, выбрали то самое, что было нужно. Это явленіе повторяется во всѣхъ проявленіяхъ жизни человѣческой. Мальчикъ воспитывается въ понятіяхъ о томъ, что высшая доблесть — военная, не успѣетъ онъ очнуться, опомниться, какъ онъ уже въ красивомъ мундирѣ, въ эполетахъ; миліонъ солдатъ, всѣ, встрѣчаясь съ нимъ, вытягиваются и всѣ должны покоряться ему, женщины заглядываются на его мундиръ, сабля гремитъ по тротуару. Но къ этому еще можно отнестись критически. Но вотъ выдаютъ раціоны золотомъ, комплектуются батальоны, и полки съ музыкой идутъ въ походъ, съ готовностью ранъ и смерти. Идутъ въ походъ, начинается война, и мальчику отрываютъ обѣ ноги. Фельдмаршалъ навѣшиваетъ крестъ, всѣ восхваляютъ героя, и выдаютъ пенсію. И вотъ герой задаетъ себѣ вопросъ: хорошо ли быть героемъ? Отвѣтъ несомнѣненъ, тѣмъ болѣе, если война еще кончается такъ, какъ кончилась война 12 и 15 годовъ, или война Нѣмцевъ съ Французами. Міръ усмиренъ, всему этому обязанъ онъ намъ. Отечество усилено и прославлено, и всему этому обязаны намъ. Даже и если ноги не оторваны или хоть одна или глазъ выбитъ, и человѣкъ повязанъ чернымъ платкомъ. Если даже и ничего не попорчено въ человѣкѣ, но знакъ отличія на груди или саблѣ, то всетаки не можетъ быть сомнѣнiя въ пользе, разумности всей прошедшей дѣятельности, и изъ 10 000 едва ли не всѣ будутъ направлять всю свою духовную дѣятельность не на то, чтобы опредѣлить свои будущіе поступки, а на то, чтобы оправдать прошедшіе. Такъ это было всегда, такъ это было въ Севастопольскую войну, но съ нѣкоторой особенностью производили именно то сложное трогательное и очень поучительное душевное состояніе, которое испытывалъ авторъ воспоминаній и которое испытывалъ и я, когда читалъ книгу. Мальчикъ^[224] прямо изъ^[225] военно-учебнаго заведенія, гдѣ все внушало ему, что настоящее, истинное дѣло есть одно военное — остальное все случайности — мальчикъ выходитъ и попадаетъ въ Севастополь. Происходитъ это при Николаѣ Павловичѣ, когда дѣйствительно совѣстно было быть штатскимъ и ни у какого смѣльчака не поднималась рука нетолько на Генерала, но на офицера, когда военное сословіе было нѣчто священное. Мальчикъ, настроенный на то, что высшая доблесть есть доблесть военная, попадаетъ въ Севастопольскую бойню. Подвигъ съ его стороны совершается — онъ отдаетъ свою жизнь, ставится въ условіе, гдѣ больше шансовъ быть убитымъ, чѣмъ остаться живымъ, и чувствуетъ, что онъ сдѣлалъ то, чтó должно было съ этой стороны. И у него послѣ возвращенія его оттуда начинаетъ дѣйствовать его духовная сторона — мысль, соображая и то, чтó онъ сдѣлалъ, и во имя чего онъ сдѣлалъ. И вотъ тутъ является именно въ Севастопольскую войну цѣлый рядъ обстоятельствъ, которыя мѣшаютъ убѣдительности доказательствъ о томъ, что то, чтó было дѣлано имъ, этимъ офицеромъ, и было то самое лучшее, чтó онъ и долженъ былъ дѣлать. Дѣлаетъ возможнымъ сомнѣніе, во 1-хъ, то, что не искалѣченъ человѣкъ, не испорченъ безнадежно, ему только 20 лѣтъ, и потому не дано вполнѣ такихъ залоговъ, при которыхъ нѣтъ возврата и надо уже какъ никакъ оправдывать заплаченную цѣну. Во 2-хъ, особенное свойство самой войны севастопольской — подвиговъ дѣятельныхъ никакихъ не было, да и быть не могло. Никого нельзя было спасать, защищать, никого даже нельзя было наказывать, никого удивлять нельзя было. Всѣ подвиги сводились къ тому, чтобы быть пушечнымъ мясомъ, и если дѣлать что, то дѣлать дурное, т. е. стараться дѣлать видъ, что не замѣчаешь страданій другихъ, не помогать имъ, вырабатывать въ себѣ холодность къ чужимъ страданіямъ. И если что и дѣлать, то или посылать людей на смерть, или вызывать ихъ на опасность. Въ 3-хъ, единственный мотивъ всей войны, всей гибели сотенъ тысячъ былъ Севастополь съ флотомъ. И этотъ Севастополь былъ отданъ, и флотъ потопленъ, и потому простое неизбѣжное разсужденіе: зачѣмъ же было губить столько жизней? невольно приходило въ голову. Въ 4-хъ, въ это самое время умеръ Николай, и тѣ глухо ходившіе толки о неустройствѣ не только войска, но и всего въ Россіи, о ложномъ величіи этаго царствованія, разоблаченномъ Севастополемъ, послѣ смерти Николая стали всеобщимъ говоромъ, и разсужденіе о томъ, что если не было силъ, то не надо было и начинать войны, невольно напрашивалось каждому. —

Мы герои, мы вернулись изъ ада Севастополя, мы перенесли всѣ эти неслыханные труды и опасности. Это неслыханная, геройская защита. Все это чувствуется, и не хочется отказаться отъ заплаченной такимъ рискомъ жизни роли, но вмѣстѣ съ тѣмъ ясно, опредѣленно сказать, въ чемъ состояли подвиги, кромѣ какъ въ томъ, въ чемъ состоялъ подвигъ всякой артиллерійской лошади, которая стоитъ въ своемъ мѣстѣ, не обрывая недоуздка, ничего придумать нельзя было, кромѣ того, что много убивало другихъ людей и въ спину, и въ грудь, и въ ноги, и въ голову, и во всѣ части, и вотъ въ описаніяхъ нѣкоторая натяжка, и какъ предположеніе, что зачѣмъ это все дѣлалось, это всѣ знаютъ, а я только описываю, какъ.^[226] И вотъ отъ этаго эта простота описанія и отсутствіе въ большой степени вранья военнаго и ложнаго пафоса въ этомъ, какъ и въ большинствѣ описаній Севастопольской войны.^[227] Ошибаюсь я или нѣтъ, но Севастопольская война положила въ русскомъ обществѣ замѣтное начало сознанію безсмысленности войнъ. И пускай война турецкая какъ будто не считалась съ опытомъ, даннымъ Севастопольской войной.

————

[ВОЗЗВАНИЕ.]

25 мая 1889.

^[228]Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, какъ и что сказать. Жизнь не дожидается. Жизнь моя уже на исходѣ и всякую минуту можетъ оборваться. А если могу я чѣмъ послужить людямъ, если могу чѣмъ загладить всѣ мои грѣхи, всю мою праздную, похотливую жизнь, то только тѣмъ, чтобы сказать людямъ братьямъ то, что мнѣ дано понять яснѣе другихъ людей, то, что вотъ ужъ 10 лѣтъ мучаетъ меня и раздираетъ мнѣ сердце.

Не мнѣ одному, но всѣмъ людямъ^[229] ясно и понятно, что жизнь людская идетъ не такъ, какъ она должна идти, что люди мучаютъ себя и другихъ.^[230] Всякій человѣкъ знаетъ, что для его блага, для блага всѣхъ людей нужно любить ближняго не меньше себя, и если не можешь дѣлать ему того, что себѣ хочешь, не дѣлать ему, чего себѣ не хочешь; и ученіе вѣры всѣхъ народовъ, и разумъ, и совѣсть говорятъ тоже всякому человѣку. Смерть плотская, которая стоитъ передъ каждымъ изъ насъ, напоминаетъ намъ,^[231] что не дано намъ вкушать плода ни отъ какого изъ дѣлъ нашихъ, что смерть всякую минуту можетъ оборвать нашу жизнь, и что потому одно, что мы можемъ дѣлать, и что можетъ дать намъ радость и спокойствіе, это то, чтобы всякую минуту, всегда дѣлать то, что велитъ намъ нашъ разумъ и наша совѣсть, если мы не вѣримъ откровенію, и откровеніе Христа, если мы вѣримъ ему, то есть, если ужъ мы не можемъ дѣлать ближнему того, что намъ хочется, не дѣлать ему, по крайней мѣрѣ, того, чего мы себѣ не хотимъ. — И какъ давно, и какъ всѣмъ одинаково извѣстно это,^[232] и несмотря на то не дѣлаютъ люди другимъ, чего себѣ желаютъ, а убиваютъ, грабятъ, обворовываютъ, мучатъ другъ друга люди и вмѣсто того, чтобы жить въ любви, радости и спокойствiи, живутъ въ мученіяхъ, горести, страхѣ и злобѣ.^[233] И вездѣ одно и тоже: люди страдаютъ, мучаются, стараясь не видѣть той безумной жизни,^[234] стараются забыться, заглушить свои страданія и не могутъ, и съ каждымъ годомъ все больше и больше людей сходитъ съ ума и убиваетъ себя, не будучи въ силахъ переносить жизнь, противную всему существу человѣческому.