Таким образом, в зимний поход 1853 г. Толстой еще ближе, чем в 1852 г., познакомился с тем, что такое «рубка леса», как одна из главных операций в борьбе с чеченцами.

Личные впечатления Толстого от «рубки леса» должны были войти в состав тех очерков Кавказской военной жизни, которые, под разными заглавиями, он задумывал. Но здесь случилось то же самое, что с «Набегом», зерном которого было «Письмо с Кавказа»: то, что должно было отлиться в форму очерка-корреспонденции, приняло, в конце концов, иную форму, носящую, по признанию самого Толстого, заметные следы Тургеневского влияния.

25 июня 1853 г. Толстой намечает в дневнике на следующий день такие работы: «Встать рано, писать Отрочество до обеда; после обеда... писать Дневник К[авказского] О[фицера] или Беглец». Задание относительно «Дневника кавказского офицера» было на следующий день исполнено.

27 июня Толстой «после обеда до самого вечера читал и обдумывал Записки Кавказского] О[фицера]».

Весьма вероятно, что «Дневник кавказского офицера» и «Записки кавказского офицера» — одно и то же произведение, и разница в заглавии отражает колебания Толстого при начале работы.

В архиве Толстого сохранилось начало произведения с таким зачеркнутым заглавием: «Рубка л

ѣ

са. Дневникъ Кавказскаго Офицера», — несомненный отрывок первоначального наброска «Рубки леса» (см. настоящий том, стр. 270). В то же время в окончательный текст «Рубки леса» вошли, почти буквально, целые строки из неоконченного отрывка «Записки о Кавказ

ѣ

. По

ѣ

здка въ Мамакай-юртъ» (см. настоящий том, стр. 215—217). «По

ѣ

здка въ Мамакай-юртъ» намечена была, как часть «Очерков Кавказа», программа которых занесена в дневник под 19 октября 1852 г. (см. «Историю писания «Набега», стр. 291). Программа в целом и содержание отрывка в частности вполне допускают предположение, что «Очерки Кавказа» задуманы были от лица кавказского офицера.

Таким образом, возможно, что «Рубка леса» началом своим восходит и к «Дневнику кавказского офицера», и к «Запискам кавказского офицера», которые, в процессе работы, были разной формой для одного и того же содержания.

Впервые заглавие «Рубка леса» встречается в дневнике под 28 июня: «после ужина у Ал[ексеева] писал немного Дневник Кавказского офицера и Р[убку] Л[еса] и обдумал».

Запись эта как-будто говорит, что «Дневник кавказского офицера» и «Рубка леса» — два разных произведения. Но обращаясь к отмеченному выше заглавию первоначального наброска «Рубки леса», сводящему воедино заглавия из дневниковой записи, а также к приводимым ниже записям дневника от начала декабря, вполне допустимо предположение, что здесь идет речь об одном произведении. Как будет видно далее, декабрьские записи позволяют поставить знак равенства между «Дневником кавказского офицера» и «Записками фейерверкера», а последние, вне всякого сомнения, одно из заглавий «Рубки леса».

Вероятно, о том же произведении идет речь в записи под 30 июня, где намечается на следующий день после обеда писать 3. О. или К. О. (допустимо то и другое чтение этого места с исправленной первой буквой), т. е. «Записки Офицера» или «К[авказские?] О[черки?]».

Затем упоминания о работе Толстого над будущей «Рубкой леса» исчезают со страниц дневника до августа. Очевидно, в работе наступил перерыв, вызванный, быть может, ее трудностью. А последняя находит объяснение в следующих словах Толстого от 27 июля: «Читал 3[аписки] О[хотника] Тург[енева], и как-то трудно писать после него».

В августе, одновременно с работой над «Отрочеством» и «Казаками», Толстой берется и за «Записки кавказского офицера».

7 августа утром он намерен писать «Отрочество», а после обеда — «Записки кавказского офицера». Суммарная запись под 17—26 августа говорит, что Толстой «решился бросить Отрочество, а продолжать Роман и писать рассказы К[авказские]».

После этого опять длинный перерыв в записях, имеющих отношение к «Рубке леса».

Запись дневника от 2 декабря подводит итог колебаниям Толстого в выборе намеченной литературной работы после «Отрочества», скорое окончание которого он предвидит. «Я решился, — записано в дневнике, — окончив «Отрочество», писать теперь небольшие рассказы, настолько короткие, чтобы я сразу мог обдумать их, и настолько высокого и полезного содержания, чтобы они не могли наскучить и опротиветь мне».

На следующий день литературные планы изложены более конкретно.

«Я был в нерешительности насчет выбора из 4-х мыслей рассказов.

1) <Встреча с Кавказ> Дневник Кавказского Офицера, 2) Казачья поэма,¹⁹² 3) Венгерка,¹⁹³ 4) Пропащий человек.¹⁹⁴ Все четыре мысли хороши. Начну с самой, повидимому, несложной, легкой и 1-й по времени — Д[невник] К[авказского] О[фицера]».

Суммарная запись дневника под 11—16 декабря отмечает, несомненно, переломный момент в работе над той вещью, которая, в конце концов, оформилась, как «Рубка леса». «Начал вчера З[аписки] Ф[ейерверкера], но нынче ничего не писал», — отметил Толстой.

Очевидно, все предыдущие опыты на эту тему оставлены, и Толстой вновь приступил к ее разработке, действительно, в буквальном смысле, начал «Записки фейерверкера», не как продолжение старой работы, а как что-то новое, — разумеется, только по форме: реальный материал был один и тот же тогда и теперь. Новое заглавие выразительно подчеркивает наступление переломного момента в работе.

В декабре 1853 г., среди записей о работе над «Романом русского помещика», есть еще одно упоминание о «Записках фейерверкера»: 28 числа Толстому помешали писать их «разные дела».

С 3 по 13 января 1854 г. в дневнике идут почти ежедневные упоминания о «Записках фейерверкера», от которых Толстого не отвлекает и параллельная работа над «Отрочеством».

Некоторые из дневниковых записей носят характер черновых заметок, материалов для будущей «Рубки леса».

Так, 6 января Толстой «раскрыл тетрадь», чтобы писать «Записки фейерверкера», «но ничего не написал, а до ужина болтал с Чекатовским о солдатиках».

Вероятно, разговоры велись в связи с работой Толстого, и под их впечатлением он в тот же день записывает: «Солдат Жданов дает бедным рекрутам деньги и рубашки. — Теперешний феерверкер Рубин, бывши рекрутом и получив от него помощь и наставления, сказал ему: — Когда же я вам отдам, дяденька? — Что ж, коли не умру, отдашь, а умру, всё равно останется, — отвечал он ему».

Под тем же числом еще три аналогичных записи.

«Я встретил безногого угрюмого солдата и спросил его, отчего у него нет креста. — Кресты дают тому, кто лошадей хорошо чистит, — сказал он, отворачиваясь. — И кто кашу сладко варит, — подхватили, смеясь, мальчишки, шедшие за ним».

«Спевак, строевой Ефрейтор, получил от Рубина на сохранение 9 р. с. Он пошел гулять и вынул их с своими деньгами. Ночью у него украли их; и несмотря на то, что Р[убин] не упрекал его, он не переставая плакал, убивался от своего несчастья. Рекрутик Захаров просил Рубина успокоить его, предлагая свой единственный целковый. Взвод сделал складчину и выплатил долг».

— «Только бы фолейтору возжи держать, — сказал Черных перед кабаком, продавая краденую шубу».

Запись о Жданове использована в III гл. «Рубки леса» для характеристики солдата с той же фамилией. В истории Спевака нельзя не видеть того же, что рассказано о Веленчуке в конце II гл.

Заметка, занесенная 7 января, несомненно использована в XIII гл. «Рубки леса». «Русский — или вообще простой человек, — записал Толстой, — в минуту опасности любит показывать, что чувствует, или действительно чувствует больше страха потерять порученные ему или собственные вещи, чем жизнь».

В качестве материала Толстой заносит и мелкие подробности, касающиеся внешности, одежды солдат, вроде записи под 8 января: «Солдаты носят суконные нагрудники».