— Вы, наверное, чутко спите.
— В нашем возрасте уже спишь в полглаза…
— А говорите — ничего не слышали, что делалось у Маринова.
Женщина взвешивает, не сболтнула ли чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:
— Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать?
— Хорошо, хорошо. А Колев и Славов дома?
— Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом вернусь, только бы мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка.
Спускаясь в подвал, я представляю, как усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня возникает мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для нее единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, еще не оправдание для того, чтобы врать в глаза.
Подвал скудно освещается крохотной лампочкой. За дверью Колева — оживленные голоса. Мужской и женский. Подслушивать не в моих привычках, и я решительно стучу. Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, что выражение его лица было очень гостеприимным.
— Опять я, — срывается у меня с языка глуповатое замечание.
— Понятно, — холодно кивает Колев. — У меня тоже ненормированный день — могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один — родственница зашла…
— Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, — покладисто соглашаюсь я.
Доктор колеблется и, закрыв за собой дверь, делает шаг вперед.
— Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал — уж не повторяете ли вы исчерпывающий осмотр, как утром.
— Не бойтесь, раздеваться не понадобится.
Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.
— Ну, — нетерпеливо торопит меня Колев.
— Вы утром сказали, что покойный был здоров, как бык.
— Да, совершенно верно.
— А забыли добавить, что его донимал рак.
— Рак?
Колев кажется удивленным, но нельзя сказать, чтобы слишком.
— Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак преходящим недомоганием, но все же следовало упомянуть эту подробность.
— Как я могу отвечать за то, чего не знаю.
— Маринов никогда не говорил вам о раке — вообще или в частности?
— Никогда.
Тон категоричен, как и выражение лица.
— А яду у вас, клучаем, не просил? Цианистого калия или другого?
— Нет. Я вам уже сказал — он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.
— Понятно. Но речь в данном случае идет о нем самом, а не об окружающих…
Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и — чтобы быть объективными — недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.
— А, у тебя гость. Я думала — куда ты делся…
— Товарищ из милиции, — объясняет Колее, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом вспоминает о правилах хорошего тона.
— Познакомьтесь.
Мы подаем друг другу руки.
— Вы тоже гинеколог? — спрашиваю.
— Нет, биолог, если это интересует милицию, — усмехается она.
— Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь — извольте — в биологию. Дожили, нечего сказать.
— В жизни нет ничего непоправимого, — снова улыбается девушка. — Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете позвонить.
Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!
— Симпатичный биолог, — ухмыляюсь я. — И родственница к тому же.
— Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? — прерывает меня врач.
— Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернемся к нашему вопросу: скажите, с кем еще из врачей советовался Маринов?
— Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.
— Кроме рака, разрешите добавить.
— Не допускаю, чтобы он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.
— Значит, тезис о самоубийстве отпадает, — бормочу я себе под нос.
— Что вы сказали?
В вопросе нет и намека на интерес. Врач торопится к родственнице. Это дает мне право повернуться к нему спиной и подойти к двери Славова. На стук никто не отвечает. Я нажимаю ручку, и она легко поддается. В комнате никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.
— Одну минутку, — раздается приглушенный голос. — Подождите, пожалуйста.
Вижу узкую постель, застланную безупречно чистым одеялом. Я сажусь и приготавливаюсь ждать, позволяю себе слегка прилечь и блаженно закурить.
Обстановка комнаты не роскошная, но уютная. Словно хозяин задался целью доказать, что и холостяк — тоже человек. Это возбуждает некоторые намерения в отношении своей квартиры. Просто откладываю их, пока не решу одну маленькую личную проблему — историю, начавшуюся однажды летом на дансинге.
Откинув голову и чуть прикрыв глаза, я глубоко затягиваюсь дымом и слышу старомодную мелодию танго. Слышу, как шумит море, а я танцую с ней на веранде и, чтобы отвлечь ее внимание от своего сверхоригинального стиля, болтаю всякие пустяки. Например: «Вы, небось, и не догадываетесь, для чего может послужить вилка. А в прошлом году в Плевене…» «Это страшно, — перебивает меня она. — Вы, наверное, переутомились». «Ничуть, я чувствую себя прекрасно. Просто — искривление позвоночника». «Но должна же у вас быть личная жизнь?» Мы выходим погулять вдоль берега.
Чтобы снова вернуться к действительности, приходится совершить большой скачок от ночного пустынного пляжа к холостяцкой квартире инспектора. Неубранная кровать… Шкаф с маленькой стопкой чистого и большой кучей грязного белья и — постойте, это что-то новое! — форма, которую инспектор никогда еще не надевал и вряд ли когда-нибудь наденет, если не считать того последнего — торжественного и чуточку печального — момента, когда ближние в благодарность за заботу о стольких неопознанных трупах решат позаботиться и о твоем…
Мысль о быстротечности нашей жизни заставляет меня снова закурить. Встав с гостеприимной постели, я прохаживаюсь по комнате, пристальнее вглядываясь в обстановку. Надо пройти через сотни комнат, чтобы по комбинации мертвых предметов мгновенно представить себе лицо, именуемое Георгием Славовым. Кровать короткая, — значит, небольшого роста. Полный комплект туалетных принадлежностей на стеклянной полочке над умывальником — заботится о своей внешности. Отсутствует гребешок — вероятно, плешив. Всюду царит мелочный порядок — старый холостяк с устоявшимися привычками, свойственными старым девам…
Занавеска приподнимается, и в комнату, завернувшись в мохнатую простыню ослепительной белизны, входит высокий молодой человек с густой темной шевелюрой.
— Товарищ Славов? Простите, что пришел не вовремя, но мне необходимо с вами поговорить.
— Прошу вас, — любезно кивает Славов. — Чем могу быть полезен?
— Вы, вероятно, уже догадываетесь: я из милиции. Пришел по поводу несчастья с Мариновым.
— Какого несчастья?
— Так вы не в курсе? Маринова сегодня утром нашли мертвым. Отравление.
Славов буркает что-то под нос. Слов не улавливаю, но чувствую — это не соболезнование.
— Нельзя сказать, чтобы вы были потрясены.
— Нет, — признается инженер.
— Скорее наоборот.
— Пожалуй, да, — охотно соглашается Славов. — А что, вас это удивляет?
— Людей моей профессии ничто не удивляет. Кроме неизвестности. А в этой истории — одна сплошная неизвестность.
— Вряд ли я могу помочь. Я абсолютно не в курсе происшедшего.
— Не беспокойтесь. В этом доме все, как один, не в курсе. А меня, откровенно говоря, интересуют самые простые вещи, известные, вероятно, каждому.
— Но тогда почему вы обращаетесь именно ко мне? Колев, мне кажется, тоже дома.
— Да, но он сейчас занят. Биологией. Специалист-биолог посвящает его в таинства учения о виде.