— Вас вызывает товарищ полковник.

— Иду. А как насчет цианистого калия?

— Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.

Направляясь к руководству, размышляю, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа — роскошный букет. Оказалось — вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле…

— Ну, что нового? — говорит начальник, указывая на кресло у письменного стола.

Вечный вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. Ведь полковнику не хуже моего известны все наши новинки.

Все же я описываю в нескольких словах ситуацию. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнает от меня, как вообще ведется дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: «Покороче!» Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в моих предположениях.

— В данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из их множества сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у Маринова хватало.

Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать — пусть с опозданием — о потребностях курильщика.

— Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, — задумчиво говорит полковник.

— Вот именно, — подтверждаю я, жадно глотая дым.

— Похоже, да все-таки не то, — смеется шеф, довольный, что удалось поймать меня на удочку.

— Разница всегда бывает, — отвечаю. — Даже между близнецами.

— Да, но допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя, например, перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но все-таки возможность…

— Не очень вероятная, по-моему.

— По-моему, тоже, — кивает шеф. — Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе все это говорю.

Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.

Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и чуть старше, хотя на его воображаемых погонах на две звездочки больше. «На одну», — сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но без зависти я говорю «две». Одна — за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая — за умение заниматься всеми историями одновременно.

Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня взглядом из запасника для внеслужебных разговоров.

— Видишь ли, в чем дело, браток. Когда люди долгие годы копаются в грязи, они становятся мнительными, подозрительными сверх меры — так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический — он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, — она может подвести, подсказать неправильное решение.

Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.

— Правда ведь? — спрашивает шеф, спокойно глядя на меня светлыми глазами.

— Правда, хоть я не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.

Он улыбается.

— Прими это не как факт, а как возможность.

Затем его лицо снова обретает служебное выражение.

— Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определенной версии. Конечно, следствие еще не закончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но все же действуй осмотрительно.

Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.

— А, благоволил наконец явиться, — кисло приветствую его, все еще под впечатлением разговора с полковником.

Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая ни малейшего внимания на мое унылое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.

— Холодно у тебя, дорогой. Я пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?

Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет — вторую за этот день.

— Твоим пациентам еще холодней, и никто не угощает их сигаретами. Ну, выкладывай, что нового?

Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в пачке, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит:

— Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила где-то около полуночи. Анализ яда еще не закончен, но вот увидишь — я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.

— Это известно и без специальных исследований.

— И еще одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак легкого.

— Вот это уже что-то положительное.

— Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, — торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.

— Ну что ж, раз ты говоришь… — смотрю я на него рассеянно.

— Не понимаю, чего тут еще думать. Человек узнал, что у него рак, и чтобы избавиться от болей, взял да и хлебнул цианистого калия. Такие случаи бывали.

— Но ты забываешь про вторую рюмку.

— Если она так тебя волнует, допей ее и поставь точку. Вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашел приятель, и они выпили вдвоем.

— Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, — говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.

В это мгновение судебный медик, осененный идеей-молнией, приподнимается и победоносно произносит:

— Слушай. Все ясно — приятель его был врач. Они выпивали, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Подавленный известием, решает ускорить события.

— Ты доведешь меня до нищенской сумы с твоими версиями, — отбиваюсь я устало. — И сядешь на мое место.

— Очень мне нужно твое холодное место, — усмехается Паганини. — Дарю тебе эту версию.

— Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди!

Осененный в свою очередь, я хватаю Паганини за плечо.

— А откуда тебе, старому черту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?

Между тем, говоря протокольно, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но это не означает, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем все равно что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.

Шагаю по улице под дождем, охваченный ностальгией по дому Маринова. В сумерках у подъезда едва не натолкнулся на Катю.

— А, товарищ начальник! — радостно восклицает женщина-водопад, словно мое появление — предел ее мечтаний. — А я вот в магазин собралась…

— Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей, формальность…

— И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдете; я ей говорю — не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать…

— Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?

Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.

— Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова — поздненько он заявился.

— До или после полуночи, не помните?

— До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошел, встала попить и взглянула на часы — не было и полдвенадцатого…