— Но как можно не замечать очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюбленного дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетет другой. И настолько ее опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестер, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.

Он продолжает в том же духе, в сердцах рубя фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он исчерпался, примирительным тоном говорю:

— Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.

И не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.

На улице все та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком — и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в толчею — и мыслям сразу делается тесно. Они заземляются. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это не означает, что ты скоро будешь обедать.

Выхожу у Судебной палаты, миную — уже транзитом — Торговый дом и перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, торопливо покидающих свои окошечки на обед. Меня интересует одно-единственное окошко — где висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой — человек, уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом. Если судить по его выражению, то для такого человека наивысшее наслаждение — читать свежие некрологи.

Я подхожу и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчеты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.

— Касса закрыта, — рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.

— Тем лучше, — соглашаюсь я.

— Вот какие мы, оказывается, остроумные, — дарит мне Баев мрачный взгляд. — Ждать не имеет смысла.

— В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?

И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек, надувающий шар, испытывает явное смущение, но безуспешно пытается его скрыть.

— Вы могли бы с этого начать, — рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малость. — Что вас интересует?

— Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.

— Умер?! — выкатывая глаза, переспрашивает Баев.

— Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже знаете эту скорбную новость?

— Что вы? Впервые от вас слышу!

— Странно.

— Чего ж тут странного? Не понимаю…

— Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мертвым.

Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.

— Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его живым?

Кассир наклоняется ко мне. Его округленные глаза смотрят оторопело.

— Но, погодите… Я ничего не знаю…

— Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?

— Рано утром?.. В комнате мертвеца?..

— Да. И не переспрашивайте, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели, есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.

Баеву нужно хорошенько взвесить ситуацию. Вздрогнув, надутые щеки приходят в движение:

— Я не был в комнате. Шел на работу и увидел, что двери зимнего сада и в комнату распахнуты. Я удивился, что Маринов пораскрывал их в такую погоду. Заглянул. Смотрю — спит. Я ушел. Вот, пожалуй, и все.

— А вам не показалось, что он отдыхает в неудобной позе?

Кассир доволен своим творчеством и это успокаивает его.

— На позу я не обратил внимания.

Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.

— Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?

Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице возникает гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.

— Бабьи сплетни. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.

— Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?

— Глупости. Мелкие подарки, не более.

— Например?

— Разве все упомнишь? Пара чулок… Комбинация…

— А вам не кажется, — дружелюбно замечаю я, — что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется ее снять…

— На меня никто не надевал комбинаций, — прерывает меня хмуро Баев.

— Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идет о вашей жене.

— Оставьте мою жену в покое, — рассерженно рявкает кассир. — Вы теряете чувство меры.

— И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов не простыл, и тихонечко ушел. Или, кок сказал Юлий Цезарь, пришел, увидел… отправился на работу.

До Баева только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Всем телом он подается к стеклянному окошку.

— Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…

— Погодите, — успокаиваю его я. — До этого мы еще не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?

Кассир готов ответить. Но внезапно замечает уловку.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — осторожничает Баев.

— Тогда скажите, где вы были вчера вечером?

— С приятелями… То есть с одним приятелем.

— Имя, фамилия и адрес лица?

— Иван Костов, улица Светлая, 4.

— Где работает?

— Пенсионер.

— Телефон?

— Телефона нет.

Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Темные глаза с желто-грязными белками оказываются передо мною.

— Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой далековато. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?

Эта пулеметная очередь вопросов — не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие слова и повторения.

— Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщить ему?

Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от выдумки камня на камне не осталось.

Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они покрылись зернистым жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щелкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот перейдут в темноту. Дождь, поднатужившись, стучит в окно так же, как на рассвете. Все же с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.

Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофер, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Машина пришла в движение, выдавая необходимые в таких случаях справки. Слышу знакомые голоса и обращаюсь по-свойски:

— …Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки… И побыстрее, хорошо?

В свое время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, в руке — пистолет. Не говоря уж о сокрушающих ударах прямо в челюсть противника. А сейчас — сплошная канцелярщина.

И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть от чего завыть. Надо сейчас же пойти сказать, чтобы ее сменили…

Воодушевленный грядущими переменами, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но она распахивается раньше и на пороге вырастает лейтенант.