Ему оставалось пять лет до пенсии там, на Земле, но он бросил все ради возможности снова «работать в поле», как Дон всегда говорил приятелям. Дон воевал в каждой войне, которую вели Штаты, но, как это часто бывает, не был отмечен никакими особыми наградами или отличиями. Он был солдатом в большей мере, чем его молодые сослуживцы, это выражалось в том, что ему нравилась дисциплина и порядок. Ему нравилось жить по расписанию, нравилось не думать над тем, чем заняться – на этот счет всегда были приказы, которые он, Дональд Седжвик, выполнял быстро и не задумываясь. Только с приближением пенсии ему все чаще и чаще казалось, что он прожил жизнь впустую – ни семьи, ни детей, только армия и служба…

– Ты все ворчишь, Дон, – добродушно смотрит на него Майкл, – мы же не против мужиков с автоматами собираемся обороняться, а от зверей. Звери эти даже камнями бросать не могут, так что расслабься, дыши кислородом, его тут навалом.

– А чего ты удивляешься, Фапгер, скотина этакая, – возмущается Дон, скрывая свое замешательство, – я без малого двадцать лет на службе и за все это время никогда на свежем воздухе задницу в полный рост не проветривал! Все боялся снайперскую пулю поймать. Привычка…

– Да я и сам первый час все упасть собирался, – смеется Майкл, – я хоть и меньше твоего воевал, а тоже не имел привычки в полный рост в поле стоять.

– А как же ты справляешься?

– А говорю себе, что в гольф играю на поле для богачей из загородного клуба, – еле сдерживая смех, серьезно говорит Майкл.

– А ты что, в гольф любишь играть? – недоверчиво смотрит на него Дон.

– Ага, как только свободная минутка, так сразу за клюшку и хватаюсь.

– Заливаешь?

– Конечно, заливаю, старый, – смеется Майкл.

– Видел я гольф по телеку, – говорит Седжвик после небольшой паузы.

– Ну, и как?

– Да никак. Смотрел я этот гольф в пьяном виде. Ничего, успокаивает.

– Да ну? – Майкл снова сдерживает смех.

– Вот тебе и ну, – ворчит Дон, – смотришь, как здоровые амбалы по полчаса над шариком возле лунки задом крутят и думаешь: «Ну, дебилы».

– Так что ж ты телевизор не выключил?

– Говорю же, пьяный был, да и лень было даже до дистанционки дотянуться.

Седжвик и Майкл смотрят друг на друга и смеются.

– Не знаю, как ты, старый, но с тобой о серьезных вещах разговаривать все равно, что стенке стихи читать.

– Ага, я и забыл, что ты у нас шибко образованный, Фапгер.

– Ладно, сходи, проверь, как третья рота сетку растягивает, – говорит Майкл

– А что их проверять, и так слышно, как звон идет, – больше для порядка ворчит Дон и уходит.

Майкл проходит вперед, смотрит, как окапывается первая рота.

– Ну, как земля, ребята?

Из начинающего приобретать настоящий вид окопа сверкает зубами в улыбке швед Густафсон:

– Ничего, поверху пепел прессованный, ниже перегной спекшийся, еще ниже – глина.

Предки Шведа переселились в Штаты лет сто назад, а теперь их беспокойный потомок переселился совсем на другую планету. «Я своих всех переплюнул с этой экспедицией», смеется в разговорах Швед, специалист‑подрывник, взорвавший в своей жизни больше взрывчатки, чем некоторые видели звезд на небе.

– Ты никак в геологи записался?

– В свое время на ферме у деда накопал я земли столько, сколько ни одному экскаватору не перелопатить. Вот, – показывает Швед огромные ладони с буграми мозолей, – заработал за пять лет, с тринадцати до восемнадцати. Так что в земле, начальник, толк знаем. Хорошая здесь земля, мягкая, без камней. У деда каждую весну, как снег сойдет, копаешь огород, или полосу боронишь – так что ни шаг, то камень.

– Дед все еще фермер?

– Не, – отвечает Швед, – дед уже лет пятнадцать как помер. Отец ферму продал, все равно участок маленький был, и не окупался. Сейчас чтобы на земле нормально зарабатывать, надо много земли иметь, много больше, чем раньше люди держали.

– Хочешь фермером стать, Швед? – спрашивает Майкл.

– Иногда хочется, да, – отвечает Густафсон, продолжая размеренно работать лопатой, – особенно, как деда вспомню. Не все же время взрывать. Разминировать лучше. Вот когда я в Анголе на полях минных работал, так в земле нарылся по самое не хочу. Земля там плохая, выжженная. Здесь лучше.

– Взрывать надоело? – иронически усмехается Майкл. – А ты же раньше говорил, что быть солдатом – это настоящая мужская работа.

– Ну и говорил, не отказываюсь, – пожимает плечами широченными Швед, – да только работать на земле – вот это и есть самая что ни на есть мужская работа, Майк. Все – преходяще, а земля пребудет вовеки…

– Уел, – признает Майкл, – проповедник.

– Ага, – подтверждает Густафсон, весело и яростно втыкая лопату в грунт.

Майкл обходит всю линию будущих окопов и подходит к расположению второй роты.

К нему быстро подходит Ким Ли, командир первой роты. Предки Кима переселились в Штаты еще до депрессии 30‑х годов, но браки заключали только между своими, поэтому Ким выглядит, как обыкновенный китаец где‑нибудь в Пекине или Гонконге. Он в совершенстве владеет несколькими диалектами китайского языка, помимо английского – второго родного языка. Отец Ли еще успел повоевать во Вьетнаме, правда, не на фронте, а в штабе переводчиком. Ким окончил Вест‑Пойнт с отличием, его ждала карьера военного, лишь по форме своей являющимся военным человеком. Он стал бы переводчиком, как и его отец, если бы не максимализм, свойственный молодым. Перед тем, как стать переводчиком, молодой Ли решил стать настоящим, в его понимании, солдатом. Сразу после Вест‑Пойнта, Ли записался в морскую пехоту и так в ней и остался, к великой скорби мадам Ли, видевшей своего сына в безупречно выглаженной форме идущим по коридорам Пентагона, а никак уж не пластающимся в грязи под пулеметными трассирующими очередями над головой.

В экспедицию Кима Ли привлекла возможность увидеть новый мир и создать в нем мир свой собственный, в котором он видел себя, свою жену, Джоану Мей и своих будущих детей.

Его жена, Джоана, выросла в семье смешанного брака, ее мать была наполовину китаянкой, у отца была смесь ирландской и французской кровей. Столь гремучая смесь произвела на свет красивую спокойную женщину, на вид тоже типичную китаянку, ставшую одним из лучших хирургов Филадельфии. Со своим мужем она познакомилась, когда Киму удаляли аппендицит. Джоана, собственно, была настоящим врачом, и никогда не отказывалась ни от какой работы – ни от трудной, ни от рутинной. Поэтому, она удаляла аппендицит сама, «чтобы не утратить навыки», как она всегда говорила, то ли в шутку, то ли всерьез.

Ким, который лежал на операционном столе под местным наркозом, заметил над стерильной маской на лице хирурга красивые, немного печальные глаза, с характерным разрезом. Всю операцию, длившуюся чуть более получаса, он читал Джоане средневековую китайскую любовную поэзию, полную утонченных образов и сравнений, читал на чистом китайском, не зная, что предмет его настойчивой атаки ни слова не понимает по‑китайски. Джоана, все полчаса с трудом, удерживавшаяся от смеха, понимала, что читаются стихи, это было заметно по построению фраз и выразительному голосу, которому не мешал местный наркоз. После того, как операция была с успехом закончена, Джоана, оценив всю степень настойчивости пациента, сказала Киму:

– Большое спасибо, мистер Ким, за чудесные стихи, но, простите меня, пожалуйста, я не говорю по‑китайски.

– Тогда навестите меня, доктор, и я с удовольствием переведу эти стихи для вас на английский, – не растерялся Ким и в результате нашел себе жену…

– Все в норме, Майкл, смотрим во все глаза, – говорит Ким Ли, подходя к комбату.

– Биноклей хватает?

– Да, и снайперы смотрят вовсю.

– Вспоминаешь Кампучию, Ким? – спрашивает Майкл.

Ким и Майкл год работали в Кампучии военными советниками‑инструкторами. Там они познакомились и стали друзьями. Обстановка там была похожей на теперешнюю: тренировочный лагерь находился глубоко в джунглях, такие же палатки, также много зелени.