— Своего авторитета не хватало, а?! Ну!..

Я смотрю на него, будто ничего не понимая. Улыбается, значит — не обиделся.

Да, у лжи всегда длинный черный хвост и ноги из соломинок. А «единожды солгавши, кто тебе поверит?»

Приехал секретарь райкома. На совещании похвалил наш цех, упомянув и о деталях для стройтреста: «Общие интересы у них превыше всего». Выплывает на трибуну Шахов, торопливо отпивает глоток воды, на лице озабоченность. А голос-то, голос!.. Громкий и тоже озабоченный. Я не уловил в его голосе рисовки, фальши, хотя знал, что все это есть понемножку. Главное, была бы озабоченность. Самое страшное, когда человек равнодушен, когда все едино ему, сколько процентов плана — сто, сто десять или сто пятьдесят. Творческое горение и инициатива, организаторские способности и большой труд ценятся. И все это умей показывать. И Шахов показывал. Он знал, как надо показывать, где и кому. «Мы... мы... мы...», то-то сделали и то-то будем... Будто сам он денно и нощно о деталях тех пекся. Василия похвалил: «Все отставил в сторону, а детали для стройтреста выдал досрочно. Выполняя ответственное задание...» Хоть бы остановился на секунду или мыкнул, хмыкнул — нет. А ведь это очень важно: уверенно человек выступает или неуверенно, с каким-то сомнением. И если оратор сам в истинности слов своих сомневается, то уж что говорить о других.

Я часто ловил себя на том, что любуюсь Шаховым, с интересом слушаю его немного нагловатый окающий голос. Я понимал, когда он «подзагибает», лавирует или откровенно врет, и усмехался про себя.

 

Я вернулся из отпуска. Вижу: Шахов вроде бы не в себе. Подавлен. Молчит. Как будто не спал ночи две или приболел. Все разъяснил Прохор Горбунов:

— Нашему-то выговорок на партсобрании влепили. Тут, брат, такая заваруха была, у-у-у! Ты знал этого э-э-э... толстого, усатого прораба. Ну, так вот... Получил он задание подремонтировать красные уголки в цехах.

— Мы не так давно ремонтировали свой...

— Ну и что? А тут по всему заводу. И наш решил воспользоваться... Подпоил его, прораба-то, и уговорил. Ты, дескать, сделай нам красный уголок как можно лучше, подбрось туда стройматериалу побольше и людишек. И в карманы ему две поллитровки сунул. А тот охотник до выпивона. И видал, что отгрохали?

Увидел и подивился: не красный уголок, а прямо-таки клуб. Стены масляной краской покрашены. Люстры. Диваны. Все блестит.

— А в других цехах так себе. Материалы-то к нам уплыли. Ну и понятно, шумиха. В других-то цехах тоже не дураки сидят. Прораба с работы фью... турнули. Конечно, не только за это. У него грехов — воз и маленькая тележка. Совсем он запил после того. Как-то заявился в цех, разбил стекла в красном уголке, обматерил всех, а Шахова — за грудки. Ты, дескать, мать-размать. Двое токарей на помощь Шахову, а прораб-бычина тому и другому рабочему по физиям. Одним словом — натуральная драка. И беднягу прораба упрятали за решетку. Теперь он уже не прораб. А Шахов после того и говорит: «О чем только думал, растяпа?!»

Здорово Шахову влетело на собрании-то. Я и не думал, что его так крепко почешут. «Я ж не себе, — кричит. — И водку покупал на свои». А ему местничество и всякие другие нехорошие ярлычки присобачили. Крепенько почистили мозги. Да, говорили еще, что Шахов заведующую складами подпаивал. Ту, седую, очкастую. Пепельницу из труб подарил ей. Над этой пепельницей слесарь почти смену колдовал. Такая получилась — хоть в музей. Один старичок, забыл его фамилию, даже в блуде обвинил Шахова на собрании. Дескать, рабочих заставляет игрушки делать, а любовнице дарит. Только в это никто не поверил. Чушь! Бабе той будет в обед сто лет. Кое-что тянул он со складов в цех. Вот причина. В первую очередь механическому выдавали. Ну, говорили еще, что показушник. В отчетах понапишет, что было и чего не было. Про это больше Сорока... Сороку, того не так-то просто провести. Особенно на счет рационализаторов — загнули... В отчете раза в три Шахов их число увеличил. И еще что-то там. Да! Без тебя и я с начальником поцапался. Заболел старик Ефимыч. Через недельку после того, как ты ушел в отпуск. Ну, а Шахов ведь, знаешь, какой... «Поработайте, надо. А после смены сходите в больницу». А старик не дотянул до конца смены. Увезли. Чуть было совсем не скапустился. Я на собрании поддал Шахову за все это. Но ты понимаешь...

Проша почесал затылок, ухмыльнулся:

— Понимаешь, что... Шахов сейчас на меня как-то совсем по-другому глядит. Вроде все как прежде, а вот глаза... По глазам он весь виден. Застыли глаза-то, как у змеи. Он не мстителен вообще-то, а все-таки... Я и позавчера с ним... Что получилось. Разговаривает он с завкомом. Дайте нам столько-то путевок на курорты и в дома отдыха. У нас больные. Такой-то больной, такой-то и такой-то. И квартиры крайне нужны. Четверо женятся. Меня смех разбирает. Когда он повесил трубку, я спрашиваю: «Кто же это ожениться решил?» — «Не сегодня, так завтра, не будут вечно холостыми ходить». Я говорю: «И эти, которых вы называли, не больные вовсе. Как бы не влетело нам». Заметь, говорю «нам». А сам еле удерживаюсь от смеха. Он глазищами в меня как пиками: «Это вы обязаны обеспечивать путевками, дорогой товарищ. А вы только болтаете». А где же болтаю, занимался... Да, почистили мозги нашему начальничку.

Люди не могли подолгу сердиться на Шахова. Ругнутся и — забыто. В голосе Прохора я не чувствовал озлобления. Проша даже улыбался.

На другой день, зайдя в контору, я услышал, как Шахов говорил в телефонную трубку:

— Можем рекомендовать на курсы слесаря Горбунова. Профорг, стахановец. Член партии. Вы его должны знать. Ну, с грамотешкой у него, действительно, не того... Но это умный, развитый человек. И хороший общественник. Зачем же на такие курсы посылать мальчишек? Жаль! Жаль! По-моему, он бы вполне подошел.

Зять отмечал день рождения. «Знаете что, позову-ка я Шахова». Тоже оригинал: никто из рабочих не осмеливался звать в гости начальника цеха. Василий и сам не верил, что Шахов придет, и позвал так, для шика: смотрите, какой я. Но тот пришел. И пил, — поменьше Василия, побольше меня. Держался запросто. Спьяна Василий ему «тыкать» начал, говорил с ним грубовато, критикнул за что-то. Шахов — ничего, улыбался. Это приятно удивило меня.

 

Закончив работу, я вышел из цеха. Иду к проходной, и кажется мне, что все еще слышу шумы станков и гудение моторов — суровую цеховую мелодию, в которой есть все же своя напевность.

По дороге работница бежит, спотыкается, взлохмачена, руками размахивает, глаза дикие. Кричит неживым каким-то голосом:

— Пожар! Пожар!!!

В первое мгновение я на мартен глазами стрельнул, хотя никакого пожара там быть не может.

Горели склады цеха ширпотреба, расположенные на краю заводской территории, у тына, за которым густо стояли вплоть до Чусовой деревянные избенки рабочих. Маленькие склады маленького второстепенного цеха. Огонь охватил всю ветхую постройку из пересохших бревен и досок, пламя проело крышу и рвалось в окна — исчезнет, покажется, исчезнет, покажется, будто кто-то неустанно оттягивает его внутрь. Дым мечется над складами и, гонимый ветром, застилает цеховые корпуса, черную прокопченую землю, наносит слабый, но непривычный здесь, на заводе, и потому тревожный запах костра. Слышится зловеще нарастающий треск горячего сухого дерева. Люди суетливо бегают, громко и нервно кричат. Все кому-то подают команды. Пожарников нету.

Страшно было видеть эту суетливую, будто пьяную толпу на заводе, где все слаженно, заранее определено.

Юркий подросток-рабочий, выкрикивая что-то непонятное, нелепо подпрыгивая, — можно подумать, что рад пожару, — укрыл голову плащом и ринулся через дверь в огонь. Визгливо, испуганно закричала женщина, матюкнулся мужчина, Подросток тут же выскочил, таща кровать (цех ширпотреба среди прочих изделий выпускал кровати). На него опять закричали.

Но паренек был, видимо, самолюбив и не очень сообразителен. Ему нравилась эта роль — он в центре внимания. Пренебрежительно махнув рукой: «Эээ!», парнишка снова исчез в огне. И — не появился. Я схватил ведро с водой, вылил на себя и бросился за мальчишкой. Когда выливал воду, увидел Шахова и Василия — они бежали сюда. Много людей бежало, со всех сторон.