— Так и не человек...
— Простите меня, но вы говорите глупости. Идите домой.
— Н-не, подожди! Будет разговор.
«Разговор...» С ним, даже с трезвым, не очень-то приятно разговаривать, а сейчас... Стоит пошатываясь... Мокрые губы... Рубаха, видать, новая, дорогая, распластана сверху донизу.
— Я не уважаю тебя, директор...
Сказано не столько для того, чтобы сделать неприятное Лаптеву, сколько с целью завязать разговор.
— Не уважаю... и могу сказать почему.
Лаптев повернулся и уже пошел было...
— Чё, трусишь?!
Это была уже провокация.
— Вон отсюда!
Потом он жалел, что не сдержался.
— Ты чё орешь?! Ты чё орешь, мать...
Придвинулся. Рука с топором была опущена. Ивану Ефимовичу не хотелось показывать, что он боится этого страшного орудия, и он прямо смотрел Саночкину в глаза. А Митька хотел показать, что топор у него в руке, что он не зря прихватил его, что он не просто Митька Саночкин, новоселовский мужичок, а самый сильный, самый страшный, самый, самый... И он поднял топор.
Лаптев был уверен: Саночкин не ударит, не решится, но очень уж распаляется и крепко пьян, трудно сказать, что будет через две-три минуты.
— Убери!
Лезвие синевато блеснуло. Лаптев отчетливо увидел на середине его глубокие вмятины: похоже, когда-то этим топором рубили гвозди или толстую проволоку.
— Ах ты!... — Он грязно обругал Лаптева. Топор дернулся и опустился к плечу Саночкина; чтобы ударить, Митька должен был снова поднять топор и замахнуться, но ему уже не хотелось угрожать, грязная ругань удовлетворила его, как бы приподняла в собственных глазах и, довольный собою, он смачно плюнул на ботинки директора.
Все это разозлило Лаптева, и он, скрипнув зубами, уже не сдерживая себя, ударил Саночкина в шею. Он знал, что удар в шею болезнен и, ударив, подумал со страхом: «Что я делаю?!» Митька попятился и полетел, сбив бачок с водой. Как это часто бывает при необычных обстоятельствах, у Лаптева мелькнула посторонняя пустяковая мысль: «Ставят бачок черт знает куда — на самое бойкое место».
Дело на том не кончилось: Митька орал, плевался, пинал бачок и табуретку и, пытаясь подняться, снова схватил топор, глядя уже совсем зверски. Лаптев, вытянув из Митькиных брюк ремень, связал буяну руки, грубо толкнул его к стене, с первых секунд почувствовав, что Саночкин жидковат, слабосильный, хотя и верткий.
Стычка с Митькой не только разозлила, но и огорчила Лаптева, он был недоволен собой, понимая, что вел себя дурно, неумно и только усложнил, запутал все. Другой на его месте позвал бы милиционера.
Иван Ефимович ругал и оправдывал себя: что можно было сделать? Убежать? Как бы он тогда выглядел в глазах Саночкина: у хулиганья свое мерило, они распоясываются, когда видят, что кто-то боится их. Да, но ему захотелось именно самому укротить буяна. Он помнит те секунды. Нехорошо! А почему нехорошо?
Отдать Митьку под суд? Нет, такая мысль у Лаптева не появлялась, и если б кто-то предложил ему сделать это, он удивился бы: ни к чему! Однако надо было какие-то меры все же принять. Рассказал обо всем Весне, решили завтра вызвать Саночкина. Но тот явился утром без вызова, помятый, постаревший и прихрамывающий, видимо, крепко вчера ударился о бачок. Рядом шагала женка — маленькая, сердитая, бросавшая на Митьку злобные взгляды. Оба конфузились, не зная, куда деть руки; Митька морщился и отводил глаза.
Люди не уважали Саночкина, называли пренебрежительно забулдыгой и при встрече цедили: «Как живешь, Митька?» Митька! Только дурашливых ребятишек звали так — Витька, Васька, Петька, а из взрослых один он такой — Митька. Саночкин не раз задумывался: почему все принимают его не то за шалопая-парнишку, не то за дурака, и приходил к неутешительному выводу: как-то не так ведет он себя; трезвый — еще ничего, а если напьется, начинает колобродить, сквернословить, придираться к людям. Давал себе слово не пить. Какое-то время держался, надевал галстук и модные штиблеты, а потом прорывалось: пьянствовал и матерился, ему казалось тогда, что новоселовцы ни за что ни про что обижают его, издеваются над ним, что «все они — сволочи!». Вчера в контору зашел случайно; надо было в лес сходить, две жердинки срубить — Саночкин даже будучи пьяным что-нибудь да делал, но, увидев в окошко директора, сидящего в кабинете, решил поговорить с ним «обо всем и вообще»...
Проснулся сегодня и — волосы дыбом: мать моя, тюремная-то решетка квадратная прямо перед глазами мельтешит — топором хотел директора зарубить. Положим, никогда бы не зарубил, не таков он, Митька, да откуда людям-то знать.
— Иван Ефимович, простите, если можете. Век буду помнить.
— Не такой уж он плохой, — добавила женщина. — Ей-богу, он не такой плохой!
Опять, как было когда-то зимой, подумал: непонятная у Митьки фамилия, в ней есть что-то такое, что кажется приятным, основательным, твердым. Странное восприятие. Нет, эта фамилия ему где-то встречалась...
Мелочи, мелочи! В дни уборки они обрушивались на него лавиной. Позвонил Ямщиков:
— Сколько тебе послать горожан на уборочную? Знаю, знаю: как можно больше, все просят больше. Но ведь в городе тоже дел по горло. Так что, исходя из реальных возможностей...
Ямщиков говорил и говорил и, видать, был доволен, что «воспитывает кадры», а Лаптев слушал и улыбался.
— Ну, так как?..
— Нам горожан не надо.
— То есть как не надо? — удивился Ямщиков.
— Пришлите грузовики с шоферами, и достаточно.
— Хочешь все сделать вовремя своими силами?
Лаптев представил себе одутловатое лицо председателя райисполкома, его сонные глаза, в которых редко когда появлялся блеск, а сейчас, наверное, появился, и сказал намеренно многозначительно:
— Надо привыкать все делать самим. А то один раз много дадут людей, другой раз мало. К тому же мы не можем пойти на такие большие расходы, которые приносят нам горожане.
Он сейчас многое дал бы, чтобы увидеть Ямщикова.
— Что-то ты мудришь! — Голос у председателя райисполкома настороженный. — Что-то ты фокусничаешь! Какие расходы? Дороже всего хлеб. Надо вовремя и без потерь убрать урожай.
«И этот без общеизвестных фраз не может...»
— Значит, тебе не надо людей? — сказал, как отрезал. Даже легкая словесная игра сейчас была невозможна, и Лаптев понимал это.
— Мы давно уже все продумали и подсчитали.
Он повторил то, о чем говорил на партийном собрании: расходы на сто горожан, приехавших на уборку, составляют почти пятнадцать тысяч.
— Ведь их надо где-то поселить, чтоб было и тепло, и чисто, и светло. Постели, кухня, газеты, шахматы. Подавай автобус или грузовик — пешком до работы далековато. Приставь к ним бригадиров, уборщиц...
— А ты не подсчитал, какие будут убытки от погибшего хлеба?
— В таких подсчетах надобности нет. Хлеб гноить мы не собираемся. Управимся без горожан, а вот шоферов и грузовики пришлите.
— Ты сам до этого додумался или коллективно?
«Какой неприятный голос».
— Я не мальчик и за свои слова отвечаю.
— Ну, смотри!..
Совхоз переживал нелегкие дни. И не только потому, что лили спорые дожди и мешали уборке, что в Новоселове работали новые люди (а новички, как известно, всегда сталкиваются с какими-то трудностями); здесь было много, пожалуй, слишком много перемен, перестроек, взялись сразу за все. Лаптев упрекал себя: не надо было отказываться от горожан, взять хотя бы половину из тех, кого предлагали, или треть, а полностью отказаться в следующем году. Тогда бы все прошло легче. Поторопился. Директор и главные специалисты подготовились к новому порядку, а отдельные фермы пока еще нет.
В те дни администратор Лаптев и теоретик Лаптев никак не могли ужиться. В некоторых вопросах он начинал скатываться к старому, утюмовскому стилю работы. Это почувствовалось еще до уборочной. Речь его на экономическом совещании напоминала «накачку»:
— Составьте подробный рабочий план... Механизатор должен твердо знать, где он будет работать, каково его задание на смену и на весь период уборки... План обсудите на собрании. Поближе к фронту работ подтянем «тылы»: столовые, магазины «на колесах», бухгалтерию, запчасти. Все должно быть рядом с механизаторами... Маневрирование для нас имеет такое же большое значение, как и для воинов. Возьмем, к примеру, технику. Где-то завершили косовицу. Немедленно переправить машины на другой участок!