— А где у вас баня? — спросил я на другой день у сторожихи типографии.

— Какая баня?

— Общественная. Где можно помыться. Попариться.

Сторожиха хохотнула, глядя на меня как на чудака. Несмотря на свою старость и молчаливую должность, она отличалась детской смешливостью.

— Никакой такой бани нетука.

Общественную баню все же открыли позднее. И я в субботу, с мылом и веником, пошагал к ней. Разделся. Что-то холодновато. Где тут чан с горячей водой? А вон он, большой-пребольшой, из добротных досок сделан. И в нем с гоготом купались три парня. Я все же помылся в тот день — дома, в маленьком железном корыте.

Полгода назад на окнах нашей квартиры висели шторы, вырезанные Женей из газетной бумаги. Потом мы разбогатели: сшили шторы из марли. А теперь вот мечтаем, где бы достать нам тюль. Необычным было и наше ярковское меню: первые дней десять, в завтрак, в обед и в ужин, мы ели, а точнее сказать, пили болтушку из муки, кипяченой воды и соли. Больше ничего съедобного не было.

— Слушай, мы же подохнем, — сказала жена. — Почти что одним воздухом питаемся. Меня вот уже покруживает.

Меня тоже покруживало и пошатывало, как пьянчужку. Старик-фельдшер, местный медицинский светило, посоветовал:

— Ешьте, дорогой мой, печенку. Варите ее чуть-чуть. Так лучше сохраняются витамины. Сливочное масло, молоко… Очень полезен и мед.

Печенка, масло мед. А где купишь? В магазинах — хоть шаром покати. Соль одна. Напрасно думал я, что на гражданке будет лучше. И дни здесь тянутся так же медленно, как в армии. «Да рази без хозяйства свово тутока проживешь», — мудро заявила типографская сторожиха. Ну что ж, если надо, пусть будет так. Купили старую недорогую корову, у которой было странное для ее возраста имя — Дочка. Я слыхал, что некоторые коровы совсем неплохо соображают. Наша Дочка была из таких. На рассвете подходит к окошку и начинает тихо, осторожненько мычать: дескать, вставайте, чего вы?! Вставайте! Возвращаясь из табуна, издалека, почти от Тобола глядит на дом наш и мычит громко, призывно: иду, глядите — иду! Подходит к библиотеке, где работает моя жена, и снова мычит, так же громко, мычит, мычит до тех пор, пока Женя не выглянет в окошко и не скажет ей ласково:

— Пришла, Доченька? Иди, иди домой. Иди, моя хорошая.

Пойдет. Доложилась.

На позапрошлой неделе мы закололи теленка. Мясо я положил в старый сундук и спрятал под копешку, стоявшую у нас на открытом дворе. Утром жена улыбчиво сказала:

— Поди-ка принеси немножко мясца. Давно мы с тобой мяса не ели.

Сундук был на месте. Но… пустой.

— Знаешь что?.. — растерянно сказал я жене. — Украли ведь.

— Мясо украли?

— Украли какие-то сволочи. Хоть бы мясинку оставили. И вроде бы спрятал хорошо. Сенцом притрусил.

Жена встретила это сообщение неожиданно спокойно:

— Здесь редко воруют. И уж если украдут, то, конечно же, у нас с тобой. Ни кладовки, ни амбара. Ну что ж, где наша не пропадала. — Помолчав, добавила: — И скажу тебе. Привыкла я как-то к этой телочке. И все думала, как буду ее мясо есть?..

Были у нас теперь два больших огорода со всякой всячиной огородной, свинья и восемь поросят, купленных у разных людей в разное время. Первого поросенка я отхватил летом в селе Бачкун в колхозе с романтичным названием «Полярная звезда», куда был направлен уполномоченным от райкома партии «по заготовке кормов». Мужиков в селе было раз-два и обчелся. А все женщины и девушки выглядели как-то одинаково: щеки потемнели и ввалились, взгляд усталый, поблекший, безразличный ко всему. У одной из женщин такого вот неопределенного возраста (бачкунцы звали ее «тетей», значит, и в самом деле не молода) я и купил поросенка.

От райцентра до Бачкуна далеко даже по сибирским меркам: я шел обычным солдатским шагом все утро и день, даже часть вечера прихватил. Женщина посоветовала положить поросенка в мешок, проделав в полотнище дырку, «чтоб дышать ему было чем» и добавила:

— А вот уж мешка нету.

Председатель сельсовета, мужик сметливый и вездесущий, сожалеюще развел руками:

— Ничем не могу помочь. Простая штука — мешок, а где его купишь. — Он хозяйничал у себя во дворе: с помощью стамески и молотка пытался зачем-то разрубить надвое довольно толстую железяку, которая никак ему не давалась: — Не перерубается, язви ее! Толстая больно.

— Дай попробую. Я все же заводской человек. — Молотком я согнул железяку надвое, а потом распрямил ее. Еще раза два-три согнул, распрямил и из одной получилось две пластинки.

Председатель удивился, сходил куда-то и молча подал мне старенький мешок. Теперь у поросенка было свое мягкое купе, у меня за спиной, где он умиротворенно похрюкивал. Временами мы отдыхали с ним на траве. Один раз он с моей помощью принял у ручья холодную ванну, что его хорошо взбодрило…

А ветер усилился, все справа дул, а сейчас не поймешь откуда: и справа, и слева, и спереди, и сзади. И сверху, и снизу. Отовсюду сразу. Летом здесь бугры да ямы; телега поднимается куда-то вверх, вверх и вдруг передок ее резко падает вниз, будто под лошадью разверзлась бездна. Сколько-то секунд едешь ровненько, не тряхнет, затем лошадка опять тяжело тянет вверх. Теперь всю дорогу забросало снегом. Но я все время чувствую ее и нащупываю гладкую твердь под пухово-снежным слоем. Ноги — магнит, дорога — железо.

И снова воспоминания. Когда начались заморозки, мы с женой решили заколоть свинью, пригласив местного спеца по этим делам — пожилого бойковатого мужичонку. Он встал с топором в узком проходе между крыльцом и забором.

— Давай подгоняй ее ко мне. Тока осторожненько. А я долбану обухом по лбу. А то ее нам не осилить. Вон она кака.

Да, свинья моя вымахала с теленка. Жилистая, с непомерно длинными ногами. Она и бегала быстро, как телок.

— Гони!

Свинья, чуя недоброе, не шла к человеку с топором. Но я все же легонечко подогнал ее жердочкой к крыльцу. Мужик, состроив свирепую рожу, долбанул свинью обухом по лбу, и та, завизжав на всю улицу, дико заметалась по двору.

— Как-то не так получилось, — извиняющимся голосом проговорил мужик. — Давай ишо подгони. А я отойду, чтоб она не пугалася.

Второй раз он ударил вовсе неудачно — срикошетил. Наверное, потому, что шибко уж старался. Я сбегал в дом за ружьем и пристрелил свинью.

Стоп!.. Куда же меня унесло? Везде сугробы, сугробы. Сверху мягкий снег, в глубине его наст, а за ним, на самом дне комковатая лесная земля. А мне нужна гладь дороги. Начал с нервной торопливостью нащупывать дорогу. Сколько-то шагов влево. Сколько-то шагов вправо. Вперед. Назад. Опять влево и вправо… Она где-то здесь. Недалеко. Наткнулся на голый острый тальник. Прямо в нос ударило веткой. Возле дороги везде березы и тальник. Летом через эти заросли не просто пробраться, а зимой — глядеть не на что. В войну у меня обострились зрение и слух: все настораживайся и прислушивайся. И сейчас я зачем-то тоже прислушался. Вой и свист. Свист и вой в сто небесных рожков. Где-то трещит сосна, как будто сваливается. Треск сухой, измученный.

Стой! Надо подумать. В какую сторону от дороги я мог уйти? Она где-то недалеко. Недалеко. А может, я просто не нащупываю ее. И не везде же она скользкая. И опять щупаю, щупаю ногами, двигаясь то в ту, то в другую сторону. Заблудившегося всегда относит куда-то влево. И я стараюсь поворачивать вправо. Щупаю. Нет!.. Дерн. Ясно чувствую: дерн. Заблудился!!! Этого еще мне не хватало, черт возьми!

Я попал в заросли тальника. Ветки хлестали по лицу. Казалось, весь этот тальник вот-вот вырвет с корнями и унесет вместе со мной неведомо куда. Снегом забивало глаза и рот. Я весь в снегу. Уже совсем темно, лишь над головой где-то вверху чуть-чуть мельтешисто сереет. Торопливо отошел в сторону. Тальника нет. Остановился. Что же делать?

Стал вспоминать, что говорили мне когда-то охотники. Можно зарыться в снег и там, в глубине его, у земли переждать бурю. Но я не знал, как это делают. И меня почему-то страшила снежная конура. Если бы не пурга, можно было бы развести костер. Или несколько костров. Разгрести снег, набросать на землю веток…