Рында с разбитой мордой сидел на грязном снегу, в драбадан, — отдавал задарма (за пойло) новехонькую алебарду.
Послушники у крыльца тщились поддеть корягу ломиком, пыхтели, поминая мать Отца нашего, утирали пот с клейменых лбов.
К сожалению, девка в будке устроилась основательно — она и слушала, поддакивая, и сама что-то бойко бубнила в трубку, потом даже в азарте стащила с себя ушанку и оказалась почему-то стриженой наголо…
Илья вежливо постучал в стекло. Девка скосила на него подбитый синий глаз, отмахнулась шапкой и повернулась задом.
Илья вздохнул и, пересиливая себя, робко потянул дверь будки, чуть-чуть приоткрыв ее…
Ах, ты ж, дочь ночи, спаси и помилуй, Яхве, люди твоя — девка была на коньках!
Сухой снежной россыпью летели мысли Ильи — не связываться, не рассусоливать, немедленно и без раздумий — улепетывать, да поздно, вляпался уже, зацепился…
По ледяным пустырям Замоскворечья, среди черных пней сгнивших световых опор, среди всего выломанного, выбитого, загаженного метались «команды» подростков всех возрастов — с кистенями и железными палицами, на всех — бойцовые коньки, страшные сверкающие лезвия — одним ударом ноги, говорят, путника на спор перерубают. «Ночные кони». Проходу от их никому не было, пощады — никакой, и спасались только пробираясь глубокими сугробами.
— Эй, хрен песцовый! — раздался наглый звонкий голос.
Спрашивается, ну вот почему он обязан реагировать на подобное обращение?..
Илья отступил от злосчастной будки и обернулся. Трое «коней», зажав под мышками бамбуковый шест, в боевом порядке — цугом — неслись прямо на него.
Они резко затормозили, так что взвизгнула сталь, ледяная крошка брызнула Илье в лицо, залепила очки. Илья стащил их и, протирая рукавицей, подслеповато всматривался в окружавших его монстров.
С одного боку топтался белобрысый прыщавый поганец, бритый наголо по моде «глаци», в блестящем панцире с выбитым изображением толстощекой мертвой головы и надписью «Плохиш — Главный Жидовин!» На поясе у него болтался заточник в меховых ножнах. Прыщавец то и дело хватался за ножны, разевая слюнявый рот, блаженно полузакрывал глаза, покачивался на коньках — как бы в такт неслышной внутренней музыке — явно обожрался, сволочь, вареных подснежников.
С другой стороны Илью теснил к будке узкоглазый темнолицый злодей в камуфляжном комбинезоне и рогатой каске времен этрусско-хазарской резни. На руках у него были толстые от впаянного свинца кожаные перчатки с раструбами и иглами, а через плечо был перекинут волосяной аркан.
Илья, наконец, нацепил очки и убедился, что преужаснее всех был третий Подросток — поджарый, с крепкой челюстью, с длинной седой бородой, опиравшийся на бамбуковый шест.
Он смотрел на Илью и улыбался. Глазки у него были голубенькие, застывшие, равнодушные. Он смотрел на Илью, и он смотрел в Илью, и он смотрел сквозь Илью.
— Вы еврей, не так ли? — вежливо спросил он.
Илья утвердительно кивнул, сокрушенно развел руками — что поделаешь, планида такая. Потом, поразмыслив, низко, с безоружным вызовом, поклонился.
— А где же ваш капюшон, еврей? — тихо продолжал бородатый. — Где ваш обязательный капюшон с колокольчиком? Который предупреждает о вашем зловонном приближении?
Насаженными на пальцы железными когтями он соскреб сосульку с бороды.
— Холодно, — сказал он задумчиво. — Крещенские морозы. Русь. Мы вас крестим, еврей. Знаете как? Мы сделаем прорубь и опустим вас в воду. Скупнем разок! А потом вытащим и отпустим — нагим и босым — таким, какими пришли мы все в этот мир, — и вы пойдете, побежите, попрыгаете — отныне с Богом, а нам сорок грехов простят…
Дверца телефонной будки за спиной Ильи распахнулась, девка вылетела оттуда и штеко будланула Илью коленкой под зад. Рухнув на карачки, он проскользил немного по льду и въехал шапкой прямо в бритвенные лезвия коньков. Из развязавшегося мешка посыпалось барахлишко. Седобородый брезгливо отпихнул копошащегося Илью шестом.
— Энтот чеснок рвался ко мне, прикиньте, короче, пацаны! — хрипло докладывала девка. — Хочу, орет, войти в тебя!
Илья тихо ползал, собирал свои бебехи обратно в сидор.
— Жиды к нашим бабам лезут! — звонко взъярился белобрысый мальчиш. — Девок в полон берут!
Узкоглазый снял с плеча аркан, начал ладить петлю Илье на шею — тащить за собой.
И в тот же момент, выхватив согретый под тулупом топор, рванулся с коленок Илья — сразу во всех направлениях — «пусть распускаются все лепестки», как терпеливо учил улыбчивый рядовой Ким в армейской хлеборезке, разрубая сухой ладошкой очередную буханку.
Белобрысому — обухом под горло, где панцирь кончается; монголоиду — лезвием сверху по каске, сразу видно — ржавая, смялась, потекла; девке — эх-ма, милка! — не оборачиваясь, слегка валенком в живот, чтобы вмазалась обратно в будку и уселась там на полу, раскорячив ноги.
А вот велеречивый старец ловко уклонился, съездил Илье бамбуковым шестом по уху и, разом потеряв всю вальяжность, разбойно засвистал, заухал, призывая подкрепление.
— Ко мне, крещеные! Дети вдовы местных мочат!
Послушники у метро обернулись, распрямились, охотно бросили корягу и, сморкаясь в вырванные ноздри, двинулись разбираться. Здоровые малые. И ломик держали грамотно — острием к себе.
Тут главное — не задерживаться, не вступать в толковище, что, мол, все нормально, мужики, ша, мол, лом, никто ничего, тихо-мирно шел по своей надобности, а тут на тебе такое… Никаких комментариев и объяснений! Дать деру — вот истинный путь к Спасенью!
И Илья побежал. Как в сказке — припустился тут же во все лопатки. Скакал русаком по сугробам, что твой косой. Вслед ему неслось: «Жидовня наших бьет! Наших, нашенских, исконных!..»
Задыхаясь, спотыкаясь, виляя, — «Праведника… смел… бег!» — бежал Илья среди ледяных глыб Большой Ордынки.
Опять топор испачкал, думалось на бегу, мыть его теперь, снегом оттирать (не любил Илья мыть топор).
«Снег словно пух из вспоротых подух», — подпрыгивал в голове детский стишок, а в ушибленном бамбуком ухе мягко зудело:
Он вспомнил мудрого рядового Кима с его тихим смехом, острым пучком волос, торчащим из-под подбородка — как тот ходит по хлеборезке, постукивая деревянными башмаками, и объясняет: «Пройти два ли не трудно, трудно осмыслить пройденное».
Ну, вот, скажем — еврей Ли вы? Вы жид, не так Ли?
Осмысливай, да смотри не оступись… Эх, склизкое существование, беглое да утекающее, вся-то стезя — вскользь!..
Илья опрометью скатился с пригорка, образованного прорвавшимся, вспучившимся и обледеневшим канализационным колодцем, чуть не врезался в тын у подъезда, но удержался на ногах и даже наддал.
Старушка, кротко сидевшая у дверей на покосившейся лавочке, перекрестилась:
— Неужто уже спозаранку гонют?
— Погнали пархатых до хаты! — с гордостью отвечал мужик в армяке, большой деревянной лопатой расчищавший дорожку к подъезду. — Кирдык картавым!
Он сбил на затылок треух и принялся радостно объяснять, чертя черенком лопаты по снегу:
— Жиды дали ходу… Бросив свои иглу, побиглы по льду… Ладно. Но мы все учли, скумекали, и ось — обрушились кроком… Держи жи-ида-а! — заорал он счастливо и затопал ботами. — Дави жидовщину!
Илья оглянулся на ходу, но преследователей-«коней» видно не было — то ли отстали, греться пошли, то ли патруль встретили и сцепились, урапаты долбанутые — кто где служил да кто больше Русь любит… А вот уже и черный толстый лед пропадал, булыжная мостовая начиналась, выщербленные тротуары-оазисы, посыпанные песком. Тут им не достать.
Тяжело дыша, Илья перешел на шаг. С Большой Ордынки свернул на Пуришкевича, где аккуратно обогнул небольшую толпу, сгрудившуюся вокруг ржавого тотемного столба с репродуктором-вещуном.