— Я ведь, дорогой мой человек Илья, в педагогике давно, — неожиданно спокойно заговорил директор. — Еще со времен разрушения Второго Храма Христа Спасителя. Ты еще в хедер бегал — засранцем с ранцем, когда я уже в медресе гремел!.. Зубами стучал! Тогда аж чернила в непроливайках замерзали, дидактический материал — глиняные таблички — в руках крошился… А каких только веяний не пережил, не насмотрелся — то метла новая, то собачья голова другая…
Он включил настольную лампу в виде песца, стоящего на задних лапках, и в кабинете стало совсем уютно.
— Да вы садитесь, садитесь, — махнул он Илье, — чать, умаялись юлить за день… Чуда великого тут все равно не случится!
За узким высоким окном медленно падал снег. Директор, расслабленно улыбаясь и почесывая угреватый нос, делился с Ильей опытом. Он, Ван-Лукич, принадлежал к «старой школе», к старым мастерам («Бесстрастие и недеяние. Жизнь, наполненная днями, а не гешефтами»), и все эти суетливые новомодные штучки — линейкой по рукам, коленями на бисер, сосульку за шиворот — он не признавал. Только хорошо вымоченная, выдержанная, мореная, так сказать, хворостина — вот его метода! Благая весть от Лукича! Розга есть розга есть розга…
Иван Лукич достал берестяную тавлинку, потянул, открывая, за ременную алефку, ритуально постукал два раза по крышке («отпрянь, шаромыжник») и, священнодействуя, высыпал трошки серого порошка на бумажку. Потом зарядил ноздрю свежей понюшкой, прослезился, засмеялся и, корча уморительные рожи, с лукавыми ужимками принялся декламировать щирого сковороду Тараса Григорьича:
Илья вежливо слушал, уставясь на стенку, по которой вприпрыжку бежали к Реке счастливые нарисованные обитатели Леса — доброго безопасного Леса, где едят мед и траву и вечный досуг заполнен смехом (потом он рассмотрел подпись под сюжетом — эта была притча про Пятачка, в которого вошли бесы).
— Я, надо вам сказать, не сторонник пресловутых процентных норм, — журчал тем временем директор, копаясь в носу, тщательно там утрамбовывая. — Сидеть, вычислять… С плеча надо, по-нашенски — сегрегация, и никаких гвоздей, просто не понадобятся! Пусть, Илья Борисович, могучие, величавые, плавно несущие свою капусту Щи будут отдельно, а юркие, пронырливые, поналезшие, чтоб им, Тараканищи — отдельно. В щелях, так сказать, обетованных! Традиции, знаете ли, русской национальной гигиены, труды доктора-урапата Дубровина…
Он неожиданно резко направил настольную лампу Илье в лицо и заорал:
— Покажь язык, язык-то — высунь, высунь — желтый, небось, язык, картавый! Ну-ка, скажи быстро народную мудрость: «Жаден жидок до наживы, да жидок на расправу» — а-а, не можешь!..
Ошеломленный Илья чуть не свалился с табуретки.
— Та-ак, значит, не хотишь показывать эту часть тела, — удовлетворенно заявил директор, сжимая подушечку для иголок. — Так и запишем, занесем, всю подноготную — язык обрезанный, речь нечленораздельная. Чего ерзаешь — стигматы на заду? Ох, Тит твою, скользкий ты, как я погляжу, мойшастый, изворотливый… Но на ваши хитрые тухесы у нас есть кое-что с винтом!..
Он полез в стол, достал ветеранский «поплавок» Черной Тыщи и, старательно выпучив налитые глаза — ну чисто урапат! — принялся привинчивать себе на грудь. Закончив это доброе дело, он снова подмигнул Илье и ласково заулыбался:
— Ну, не хотите язык показывать — и не надо! Это я так. Любопытно ж просто — вот, говорят, у вас и смегмы нет, совсем даже не скапливается… А вы к нам, как я догадываюсь, на практику прибыли, ваньку валять? Так, так. Превосходно. Кувырколлегия. Шлют и шлют. Доколе?!. М-да. Ну что ж, выползайте прямо завтра с рассветом на математику в десятый «В», поучите их, хе-хе, различным вычислениям. Циркуль им покажите, угольник, отвес. Классы у нас сильные, дети своеобразные (директор вздрогнул, перекрестился). Урок проведете, внеклассное мероприятие организуете — ну, скажем, поход в Лес — за грибами там, за ягодами… Дерзайте, что поделать!.. Практикант познается на практике.
Илья старательно записал у себя на запястье: «10 «В», утрозавтра», нарисовал бегущего человечка с копьем.
— Сейчас чаек будем пить, — пообещал удивительный директор. — На травках! Пойду самовар поставлю. С ржаными сухариками и монастырскими бубликами. Вот мацы, правда, нет, чего нет, того… Не держим-с! Уж не взыщите!.. Вы ее как, кстати, любите — с кровушкой или хорошо прожаренную?!
— Да ну что вы, владыко директор, столько беспокойства вам, я пойду, — смущенно замахал руками Илья. — Готовиться надо.
— Ну, ступай себе с Богом, ирод! — согласился Иван Лукич, рефлекторно делая из полы третье ухо и показывая на прощанье Илье. Затем он подошел к окну, скрестил руки на груди и задумчиво выглянул на подворье Директории:
— Погода, погода-то какая — благодать! Лужицы уже сковал мороз. Снежок! И день стоит как бы хрустальный… А уж про ночи я и не говорю, Илья Борисыч! «Ты каждый раз, ложась в постель, смотри во мглу слюды — и помни, что метет метель и что ползут жиды…» Так что завтра у вас прекрасный волнующий денечек — начало вашей практической педагогической деятельности!.. Не проспите!
И вот, вот — он едет нынче в школу. Друг мой, тернист наш путь, как сказано в одной зимней сказке…
«Оборони, Шаддай, — мысленно охнул Илья, — опять изрекаю!» Из провалов и расселин памяти, из прошлого бездонного, как покрытая паром бадья из обледенелого колодезного сруба, поднимались, вспучиваясь, всей массой, выползали чужие неуклюжие слова и выговаривались, становясь своими. Называлось сие — «книжная речь», припадков и судорог особо не вызывало, на ножичек озаренно не падали, а лечили битьем под вздох и окунаньем в снег. Шло это, нашептывалось из древней яви, что ниспала в темную бездну, из той жизни, что текла на Руси до Нового Крещения…
«Станция Храм-на-Большой Ордынке! Переход на станции Архипова и Марьина Роща», — сурово объявил голос кликуши.
Илья, очнувшись, сорвался со своего ящика в углу вагона и бросился к выходу.
Открытая клеть, впритык набитая людьми, тяжело тащилась на поверхность из шахты метро. Натужно скрипели ржавые тросы. Вокруг кашляли, отхаркивая в ладонь мокроту, терли гноящиеся, воспаленные глаза, передергивали заволоку на затылке. Угрюмые лица, изъеденные «желтой саррой». Злоба дня, ощутимо текущая в ненависть вечера. Мужик справа от Ильи, клерк в кухлянке, досыпал на ходу, бережно прижимая к груди складной алтарь, острым углом заезжая Илье под ребра. Слева на Илью навалилась божья старушка, державшая в одной руке кошелку с очистками, собранными по тайным дням на помойках (из них пекли целебные лепешки и продавали с молитвой — многим помогало), а другой клешней сжимавшая ручонку в варежке внучонка в потрепанной овчинке, сосавшего сладкую ледышку. Старушка, поджимая губы, степенно рассказывала: «…Ну, полез Богдан-богатырь во нору, а там еврейчата, мал мала меньше, пищат, поганцы… Подавил их всех Богдахан-батыр, забрал ясак заветный, вернулся к себе на деревню и стал с Марьей-царевной жить-поживать да добра наживать…»
В морозном тумане слепым пятном висело ярило. Тускло сверкали обледеневшие купола церквей (поди, все до единой — у жидов на аренде). Двое послушников у входа в метро ломиками выкалывали вмерзшую корягу — на дрова.
Илья осторожно оглядывался. Места были нехорошие, и задерживаться тут было не надо. Позвонить бы, Люде…
Вон и будка. Правда, она уже занята. В будке находилась девка — в крашеных розовых песцах и ополченской шапке-ушанке. Илья немного подождал, пугливо бродя вокруг, зябко поеживаясь, сунув руки под мышки. Холодно, странничек, холодно. Стужа-с. Нисантябрь-брь-брь…
Народишко сновал к метро и обратно, волокли всякое-разное. Видел Илья, как из мешка просыпались мороженые клубни и закатились в сугроб, но не ринулся подбирать, солидно отошел, запомнив место.