Они и мне (мне!..) пытались что-то внушить, когда я казенные деревянные башмаки привязал к хвосту всеобщей любимицы ученой крысы Инессы, живущей в дыре под умывальником (ох, как она, dear friend, пустилась в пляс!), а обязательную полосатую пижаму разодрал на тряпки, отмыл ими пол в своей комнате, а потом вызывающе постелил возле порога.

— Глупо сопротивляться, когда Кошельков требует у вас кошелек, — дребезжаще убеждали меня. — Порядочек есть порядочек. Если в Багдаде на базаре на вас напала Каплан, нет смысла бежать в Басру. Не можешь бороться — надо смириться…

— А ну пошли все отсюда на процедуры! На меретих! — косматый старик в грязном белом халате вышел из туалета и величественно застегивал ширинку. — Вервольфы позорные, коллективные! Товарища Ларсена на вас нет!

— Не слушайте вы их, — обратился он ко мне и сунул твердую ладонь. — Доктор Коган. В Евангелии от Анны сказано: «И когда Он готовился к экзаменам в Кокушкино, в липовой аллее, то дал вкопать в землю скамейку и стол». Вот оно, то самое — «дал вкопать»! Труженик, в ухо-горло-нос! Он всем потом дал вкопать! Мало не показалось!

Прогнав людишек, доктор раздраженно пожаловался мне:

— Такие тут жиды, что порой даже жутко делается, прямо в магенгазенваген подсаживают!

Он неожиданно спокойно и тихо заговорил:

— Вот вы приехали… А вы знаете, что у немцев царит антисанитария — даже вода не хлорируется? А большая скученность — после родных-то просторов — приводит к тому, что до восьмидесяти процентов новоприбывших выкашивают эпидемии. Да, да, еще днем человек бегал по коридору в пижаме, жарил яишню, многие видели — волок с улицы сковороду… А уже вечером за ним приезжают… здешние врачеватели…

Доктор Коган устало потер висок:

— Ну, обживайтесь. Соседей ваших по комнате я что-то давно не встречал. Ну это вам даже лучше, такие были, знаете, Фимы-Собаки!.. Ничего… Посмотрим… Первым делом вам надо сходить в канцелярию к Артуру, пусть Фридрих выпишет вам направление в Социал и налепит маршрутный лист до Гемайнда…

Я попросил уточнений, и добрый доктор Коган подробно мне все растолковал. Артур и Фридрих — это местная власть, управляющие Убежищем. Сидят они в канцелярии — видели такой чистый домик при въезде на территорию? Фридрих толстый, общительный (это он меня встречал), умеет говорить по-русски. Причем на обычные, бытовые темы — с трудом, натужно, коверкая слова, а вот свои заумные речи произносит очень чисто, утверждая, что в нем «просыпается знание». На самом же деле, по слухам, это у него просыпается вторая голова, а есть еще и третья, здорово играющая на губной гармошке. Растут они у него на плечах и обычно прикрыты плащом, то-то он все этот синий плащ который год носит, не снимая. Артур тощий, жидкокостный, нелюдимый, вылитый Кощей (лампочка перегорит — не допросишься, тычет, ирод, в параграф о четвертовластном корне закона достаточного основания, вы еще столкнетесь), по-нашему — ни бельмеса, но нудно разучивает на флейте «Треблинка, Треблинка, Треблинка моя», донимая обитателей барака, и гуляет регулярно с громадной белой овчаркой Атмой, можете часы проверять. Далее. Социал — это отдел в ратхаусе, тутошней ратуше, где занимаются беженцами. Там будет такой Густав, говорить ничего не потребуется, надо просто подойти, отдать направление и низко поклониться. Получите жалкие крохи на месяц. Уж как водится — два крейцера в руку да два пинка в гузно! Гемайнд — это здешнее отделение еврейской общины, землячество. По-простому — Жидовник. Встанете у них на учет, вам присвоят порядковый номер. Что еще? Маршрутный лист — это такая липучая бумажка, которая лепится беженцу на лоб и позволяет передвигаться по городу в означенное место. Застукав вас без маршрутки, любой законопослушный гражданин, печник гадкий, сообщит куда надо, даст команду зондеркоманде, и вас увезут на съезжую. Донос же, как известно, у фрицев в херце, они не заснут, если не позвонят! Недаром гестапо вылупилось именно в этой стране…

— И еще я думаю, — закончил доктор Коган, — что Германия должна быть разрушена. Сровнять ее, заразу, с землей и плугом провести три коротких глубоких борозды, предавая проклятию и злым духам.

Тут доктор со мной попрощался и отправился на кухню попробовать, хорошо ли едят люди.

А я, вооруженный знанием, двинулся в канцелярию. Оба управляющих были на месте, столы их стояли напротив друг друга, и я по-буридановски замешкался, не зная к кому обратиться — к страшно отрешенному и тощему гидальго или к пузато-рациональному бюргеру с думами о насущном? Выбор софиста — потрясать копьем иль нарезать бекон?

Тут я заметил на стене список жильцов и обнаружил, что уже вписан в пятую комнату — в пятой клеточке стояло «I. B. Fesvitianin», сиречь — Илья Борисыч Фесвитянин. Ну, пускай хоть горшком называют… А вот две другие фамилии там были чем-то аккуратно замазаны. Соседи канувшие! Отдельное жилье получили, что ли? Мда…

— Вы, горюшко мое, так зорко не всматривайтесь, не надо! — услышал я вкрадчивый голос Фридриха (ну точно, знающая голова проснулась — голос шел у него откуда-то с правого плеча, прикрытого плащом). — Если слишком пристально всматриваться в бездну, то что ей, бедной, остается делать…

Артур же деловито вышел из-за стола, одним ловким движением наклеил мне на лоб маршрутную бумажку и произнес длинную поучительную фразу.

Фридрих перевел: «Для тех, у кого воля обратилась вспять и отрицает себя, весь этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто». Он хихикнул и подмигнул мне на Артура:

— Вы, воля ваша, что-то нескладное придумали…

Вручая мне направление в Социал и рисуя на обороте, как туда добираться, Фридрих приговаривал:

— Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте, по ту сторону Севера, льда… И новые уши для новой музыки…

Тут я увидел, что Артур извлекает из стола боевую флейту, и скорей выбежал под дождь.

Выйдя за ворота, я с отвращением отлепил со лба проклятый маршрутный горчичник и бросил его в лужу. Дождь был продолжительный, сырой, он пилил и пилил, зарядив надолго. Никого на улицах не было, все попрятались, чего там делать, когда затеплен апрель обильными такими выделениями… На пустынных перекрестках аккуратно загорались светофоры, и редкие машины послушно останавливались в водах на красный свет. Я же, амфибия, топал себе, не обращая внимания на разноцветные огни и видел в окнах ближайших домов прильнувшие к стеклу и искаженные гневом и изумлением рожи. Звоните, звоните, Кнуты-кроты! О, даль свободного Дальтона!..

К остановке, разбрызгивая лужи, подкатил автобус и, гостеприимно зашипев, открыл двери. В нем горел свет и никого не было, но он педантично ждал. Когда я поравнялся с ним, автобус заговорил. Мерзкий, холодный, равнодушный, уже слышанный в ночной тишине Распределителя голос выполз из микрофона:

— Садитесь, юде. Поедем взвешиваться.

Хотя пугали меня заранее только измерением роста, а про взвешиванье ничего не говорилось, я все равно не поддался. Мало ли… И в пророчествах бывают прорехи…

Автобус заговорил по-другому:

— Та сидай ты, чуде, охота тебе под водой бегать… Майн готтентот, разве ж смоешься!..

Я рысцой отбежал подальше от остановки, маневрируя меж луж. Автобус не унимался, пленка крутилась, репродуктор упрямо вещал:

— Юде, садись!.. де-садись… де-садись… де-садись…

Я побрел мимо добротных домов, крытых красной черепицей. Мокла ухоженная трава в палисадниках. Белой краской на воротах было написано, чтоб ни одна сволочь не смела тут парковаться, собаки лаяли из-за невысоких заборов, лезли лапами на ограду. Как высунулась одна такая — с глазами с Круглую Башню — я аж отшатнулся, чуть не упал. Чтоб вам в дупле жить, хундам окаянным, за глинобитными дувалами, да и по логике-то — у разбитого корыта! Ох, хоромы какие все богатые! Вот тебе и немцы, вот тебе и антропофаги, охотники за черепами… Справные хозяева. Важно живут.