Косоглазая усатая дебелая женщина-мать, за подол которой цеплялся рахитичный кривоногий олигофрен, звалась Полиной. Мужик ее, как успели мне тут же нашептать, затерялся в процессе переезда. И теперь она, озверев, лютовала в местах общего пользования. Коренастый жлоб с перебитым носом и расплющенными ушами откликался на звук Лева. Жинка его с выводком сидела на хате, в Могилевской губернии, а он тут топтал крытку, сшибал марки. («На хозяина работал? — спросил он меня сипло. — Давно откинулся?»). А также: лысый, малость свихнувшийся Сеня, собирающий на помойках выброшенные телевизоры и уже заставивший ими всю свою каморку до потолка (задарма!..), супружница его бородавчатая Елена и сын их Женька-дебил, как Иов — весь в нарывах. Хромой Самуил, торговец неходящими часами и сломанными велосипедами — седовласый пройдисвет с ликом библейского пророка, непрерывно несущий сущие глупости. Некий одетый в халат бывший житель Ташкента, которого все так и звали — Ташкент, на прошлой неделе совершивший в ближнем супермаркете кражу банки сосисок ценой в 1 марку (был застигнут, связан и доставлен в лечебницу, ныне отпущен и ходит, приглядываясь, на свободе). Заикающийся массажист Юра, в прошлом филолог и стихослагатель, с волосатыми руками душителя (чуть не померший с голодухи в Харькове, а теперь, в этом дворце, отжирающийся и прячущий под матрас, а главной его пищей, надо полагать, стал плод с мучнистой мякотью, заключенный в трехгранную скорлупу). Бородатый тучный Иосиф из Бендер, купивший автомобиль за десять марок, посадивший в этот драндулет своих братьев и немедленно свалившийся в кювет, почему и залеплен пластырем и ходит на полусогнутых, волоча руки по земле. Какие-то бесформенные тетки с Черновцов, жрущие пальцем смалец из кринки и лепечущие о нашествии на общую кухню в третьем году от Приезда мохнатых рыжих пенисов-летяг, так и бьющихся в окна. А также Сашка Первый, великий и ужасный, «первый из жидовин, сюда завезенных». Он, как старожил, уже обжился, выучился читать по слогам, встал на ноги, имел арбайту: когда важный местный Рихард работал над железом, гремел почем зря, он переворачивал ему листы, подтаскивал инструмент, бегал за пивом. По ночам Сашка вламывался к новоприбывшим, садился на них и ехал в сортир, где делал свое дело, а они должны были его ждать, держа в зубах рулончик туалетной бумаги. При этом он поучал: «Нас никто не баловал. Все должны в дерьмо попасть и похлебать! Варум? Дарум!»
И многие, многие другие рожи, хари, морды, кружащиеся и скачущие вокруг меня в диком хороводе. Это что же — приют какой-то?
Хватая своими цепкими, противными лапками, они потащили меня на кухню, которая располагалась во дворе. Сварив или поджарив что было, надо было тащить домой котелок али сковородку под дождем — бегом через двор. На кухне — сальные, закопченные газовые плиты, заплеванные кастрюли, липкая грязь под ногами, старые использованные баллоны из-под «Циклона-Б» в углу.
Мне показали мою конфорку — не приведи Господь на другую поставить! Здесь же висел график уборки кухни, мытья коридора, чистки туалета, выноса мусора, зажигания свечей. А уж мусор выносить — специальная инструкция — все перебирать надо педантично, стекло отдельно, бумага отдельно, пищевые отходы в особый бак… Они ведь, готфриды, потрошители известные — сроду монады дифференцировали.
Уродцы злорадно объясняли мне:
— Дежурить будешь, гадюка! Вот мы тебя! Понаехали сюда! Ты у нас зубной щеткой подраишь!
Переваливающаяся при ходьбе косая Полина злобно визжала:
— Проверять будем! Платочком проведем — чтоб чисто было!
Тетки гундели:
— Приперлись! Они едут, думают, им тут ртом презервативы надевают!
Взял я ближайшую ко мне сковородочку, размахнулся и въехал, особо не целясь, кому попало, оказалось — трудолюбивому Сене-Телевизору, тут же и отключившемуся. Под руку попался Сашка-Старожил, и ему досталось — ногой сначала под дых, а потом, когда скорчился, — под зад. Видите ли, Беляево, где я взрос, это все-таки не Черновцы — не та, как сказал бы отец Тук, ипостась масти. Милое лесистое Беляево, где с младых когтей шла свирепая борьба за бациллу и вообще за существование! Выработались полезные рефлексы, закрепились странноватые навыки и всяческие умения. Куда там эти жалкие кухонные иудейские войны…
Следующим на моем пути встал Лева с Могилева (кстати, не эвфемизм ли это, вроде штаба Духонина?) Что-то он там, ложкомоешник, шипел, ща попишу, мол, перышком, отмахивался разделочным ножом, пока я не надел ему на голову кастрюлю с чьим-то жирным вонючим варевом. А когда уже я график дежурств принялся рвать зубами, народ просто хлынул из кухни, давя и топча друг друга.
Так что я быстро познакомился и определился, хотя и дистанцировался. Барак наш был беззаветно ковчежен. Тут жили пожилые каторжане — правозащитники с Привоза, интеллектуалы из балагул — испитые смутьяны, свету белого не видевшие (в Потьмах сидели), жмурящиеся борцы с режимом. Шарашили зиждители-образованцы, путающие брит-милу с бригадмилом. Обитали расплывчатые личности, во времена стагнации трудившиеся ингибиторами. Сновали старатели-авантюристы, звонари синагогальные, готовые хоть мыть гальюны — абы на галеонах! Айболитствовал свой пилюлькин, который прилюдно уповал на прививки: юдофильский укол в филе — и вот уже все пасутся вперемешку, благожелательно покусывая лотос. Содержался в чулане прозелит гипотезы, что мы, евреи, привнесены извне — пришельцы на этой Земле, почему всем и чужеродны. А вот когда мы все соберемся вместе — за нами и приедут. Прилетят такие шестиконечные рабиноиды из созвездия, надо думать, Жука.
Функционировал в коридорном аппендиксе Клуб Боевых Подруг, оттуда слышалось шамкающее:
— А тогда призыв был «Молодежь — на паперть!» Я одной из первых села…
— Розалия Самойловна, да мы землячки!
Чур меня, чур! Топор, жаль, через таможню не пронес.
Как утверждал Главный Рабинович, вся эмиграция делится на два куска: одни, чтобы заработать на жизнь, берут лопату и идут на улицу разгребать снег. Другие тоже готовы грести снег, только чтоб его им принесли на дом. Остатки былых комплексов!
Давненько это происходило. Он не знал еще о третьем пути — Сидящих на Пособии. Нынче здесь все были Сидящие. Они, нахлебники, вели преимущественно малоподвижный образ жизни, занимались привычными сварами, наушничеством, евсекцией, выпускали стенгазету, она вывешивалась, и я ее видел (потом из нее, кажется, делали бумажных синиц для полного еврейского счастья).
Там было и запомнилось:
Старые бланкшевики, усмирители Бунда, вели свои дискуссии в коридоре подле сортира (влекло их туда по привычке, как бедного из «Медного» — к Параше). Гутарили про конформизм Иосифа и конфликтность Мордехая: «пли в губернатора!» или «при губернаторе» — что разумней? Часть старичков считала, что евреи сами виноваты — нечего было в свое время лезть не в свое дело, пятой спицей в Красное Колесо. Другие старперы строго полагали, что лезть надо было — и более решительно, не останавливаясь на жалкой процентной норме первого правительства, а чтоб сплошь! Чтоб всю Ниневью наизнанку повывернуть! Третьи тиранозавры изрекали и пороли свое… Метеоризм и империокритицизм! Все эти некогда неистовые дюрандали и карающие экскалибуры ныне пришли в упадок и разрушение, страдали амнезией и ревматизмом и передвигались потихоньку взад-вперед.
Я их не забижал. И когда какой-нибудь замшелый грибок, мимо которого я вихрем проносился, ну слегка задев, нагло кричал вслед: «Илюша, шо вы прете, как лось!» — я останавливался и с недоступной плесени иронией спрашивал: «Какой именно Лось? Мстислав ли Сергеевич, инженер, Сын Неба? Абрам ли Исаакович, гуляйпольский врач батьки Махно?..» Только вежливостью их, мухоморов!