— Лети, метни хлопушку! Да не промажь!

— Ты рекастый, котел у тебя варит — лети птицей! Будет тебе счастье! Найдешь прибежище в воздухе, претерпевая изменения, растекаясь и возгораясь, возвертаясь обратно к семенообразному разуму Целого… Семачки Семи, понял?

— Устали сидеть ждать думать — решили послать слетать кинуть.

— Кир, закусь, кореша… Кто есть из вас — из всего народа Его? Да будет Бог с ним, и пусть он туда летит!

— Лети, Бен-Неба, левит крылат! Да не заблудись, чирикая, с гвоздочками во рту! Четвертая от Солнца и первая от Луны!

— Долетишь, ничего. По прямой. В небе углов нет.

— Лети! Откроешь дверь крылом, прыг-прыг по паркету… Отвык, небось — тут камень сплошь…

— А помнишь у Раши то место о башне, летящей меж звезд столь быстро, что время в ней переворачивается. Полетишь как бы в прошлое, в ушлое — свезешь, сбросишь лишнее…

— Бери больше, кидай дальше, отдыхай пока летишь! Сери-бери-ешь!

— Лети! Что ты медлишь? Распиши по минутам. Там снег планирует, и ты — туда же… Я в пухлощеком отрочестве изучал потолочную роспись в Шестнадцатой Церквухе — так там такие персонажи витают в облаках! Странница Феклуша еще говорила — стали пархов в кресты запрягать, так они лапами-то вот так делают!

— Летишь? Ну, по рукам! Свершилось, как заметил один гость Ерусалима. Попутного вектора тебе в флюгер!

— Лети, зад осляти твоей ети!

— Что, не знаешь или лететь? Никто не неволит. Зачем поддакивать угодливо — да нет, да нет… Ты нам не данекай, а прямо лупи, отбивай: «Лечу Колымоскву». А то кендалонет, как этот…

— Лети! Мы тебя из рук выпустим с молитвой. Двумя крылами закрой лицо свое, двумя — ноги свои, а остатними двумя — лети! Фарисеистый реет сераф!

— Появиться смиренно в ночном небе над Колымосквой, пройти приниженно на бреющем над своим домом, повиснуть покорно над заснеженной стрехой… Вот уж они там, населители сугробов, удивятся, закудахчут: «Ахтунг, ахтунг! Ахти нам!»

— Ишаки да яки! Что-то странное летало из неясного металла…

— Изучи мать-часть и лети в мать-тьму! Лети да звездочку вкрути!

— А полетели вместе! Нахуюверхом! Стряхнем стариной! Слетаем, братцы, взмоем, намосквалымим!

— Воротимся на время — кинем кость в мякоть! Гиюрню им устроим!

— Шлетим с катушек шовместно, шикарно! Воспарившее сиротство! Дионис-сионид!

— Опять по пять и два в остатке и И. ведомый — и в Колымоскву на пересылку. В сей холод, Большое Гнездо! Наперекосяк! Превращайся из прямой в окружность, из посоха в змею — закругляйся!

— Повторяй, глядь, за нами дикие звуки: «Олэх аруах валь свивотав шав аруах» — ах, красиво! Возвращается ветер на круги свои в поле… Полетели нарезать! Карусель!

— На семи ветрах, на кольце «восьмерки», в пальтеце песцовом…

— Вся БВР — единый воздушный корабль! Выкорчеваться из почвы, выдраться из песка и травянистой скалистости — и полететь! Летающая Скала-и-Крепость, осаждающая небо! Ковровые бомбометалки!

— Скала летела, летела — и села. Таков таинственный конец стиха в Книге. Неопознанный пузырь, подбитый горячим ветром, хамсином…

«Слиться разве что с ними, с хамцами, слетать, — думал И. — Стать одним из Лиц, сокрыв заподлицо. Ревок коверного из инвалидной кресли: «Слети с котурнов!» Эх-ма, возрастной ценз не дозволяет, человечьи параметры… Да и просто стремно умалишаться. Мудрячье это обветшалое. Лечу от геморроя. А ты от чего летишь? Копчу небо. Действо сверчков. Запечных дел мастера».

— Да ты от большого ума нас, гляжу, за окончательных Мудрецов принимаешь? Мы — не они. Мы — промежуточные, всего лишь очередная ступенька Замысла. И ты на этой ступеньке стоишь. А следующая икарнация — лети!

— Вот этот пиракуб и есть воздухоплавательная машина. Летает по законам ритма. На желтом угле работает. Прошу за штурвал. Плевое дело — унестись восвояси!

— Помилуйте, да я и так могу, силой духа, — хрипло пробормотал И.

— Этого не надо. Что ж мы, на голубятне, что ли… Не по внучке случки. Тут серьезно. Не чердак с сизарями, прости Лазарь, не хлевоясли.

— Изобрел данный аппарат один инженер из Колымосквы. Ёкарный дедал! Да-а, уж оттуда как человек — так властелин вселенной. Самоделкин! Остались описания — в холщовой грязной рубахе, в заплатанных штанах, перепоясанных веревкой, в руке — запачканный чертеж. Выходит из сарая… Космический образ! Галактионыч! Точнейшие детали. Хамагацитл!

— Эй, кто там ближе, гляньте в трубоскоп на улицу — дождя нет? Межпланетные льды оттаяли? А то бывает полетел, полетел да и сверзился на мостовую, что твой стратостат…

«Все суетатлин и коэлет, — думал И. — Проспект и променад. У праведников путь Зуз — вначале страдание, затем, на излете странствий, — упокоение. Лишь смотреть, смотреть, кося остраненно, сдвигая, но не вмешиваясь — смотреть и провидеть, глядь. Засунуть всех этих исачков-техников в пиракуб, в капсулу — и кооптировать в Петровичи, в вечность… Летите, мудречата-страдники, в своей скорлупке, в бомбовом люке — последнее путешествие самое длинное, самое прекрасное… Желаю вам счастливо гробануться, сыграть в ящик!»

Хорошо, Мудрецов оказалось не очень много — семь штук. А вот было бы, упаси Лазарь, семьдесят один — упаришься!

И. хватал их за шиворот, а кого и за длинную белую бороду, швырял в пиракуб и заталкивал поглубже, усердно утрамбовывая ногой. Мудреца в колясочке посадил на ладонку, подержал на весу, раскачивая, усмехнулся и щелкнул прощально по носу. Сложим кукол и закроем кокон, вольному воля и представление окончено! Пришел черед и иудо-компьютерианству. Ну, здравствуй, милый макинтошка-тошка-тошка! Што, тошно? То-то! Далеко не уползешь!

Механический искариотишка, будучи с силой тронут мыском штиблета, отлетел в угол, где и затих до исповеди.

Мудрецы копошились в коробочке, переговаривались — деловитые, серьезные:

— В планшете курс и карандаш…

— Не холодно? Накинь тулуп.

— Ты туп — летим-то на костры…

— Померяй пульс — линейка сбоку.

— Где пульт отлета катапульты?

И. присел на корточки и глядел, как они шевелятся в хрустале. Ему было интересно. Он постукивал ногтем по грани пиракуба и наблюдал, как сразу несколько Мудрецов приникало к этому месту. И тогда И. улыбался и шептал напутственно:

— Летите! Поставьте точку над И.! Поодиночке закройте кавычки! Летите! Рой рая! Читайте там чаще снегам и пригоркам! Летите на запятках! Впереди многое, многое иное, не приведи… Но вечна и нестираема вспорхнувшая запятая Юдי

Послесловие

Эта книга могла бы стать серьезным литературным событием, не будь ее главная тема так безмерно опошлена бесконечными дискуссиями о еврейском (или русском, в сущности) вопросе. Однако и пошлость возможно иногда победить, доведя ее до абсурда, до гротеска: книга талантливого израильского прозаика Михаила Юдсона дышит такой ненавистью к России и всему русскому (кроме, разумеется, языка, блистательное владение которым автор демонстрирует ежестранично), что в книге его сверкают порой искры подлинного вдохновения. Это уж не брюзжание — это подлинное кощунство: «Вокруг миряне, сняв шапки, истово хлебали чай, расплескивая при толчках вагона, хрустели вприкуску, говорили о том, что вчера в церкви Вынесения Всех Святых опять заплакала угнетенно чудотворная икона Василья Египтянина, а с малых губ Пресвятой Вульвы-великомученицы слетел вздох»… «Выточенные из песцовой кости фигурки — Патриарх на лыжах, Протопоп на Марковне»… Еще? Да полно. И ведь остроумно! «Трах-тах-тах в мерцанье красных лампад» — и Блока автор читал, и Блок ему нехорош, потому что понимает Юдсон корневую связь «Двенадцати» со «Стихами о прекрасной даме». И мерзко ему от этой связи, как Зинаиде Гиппиус.

Конечно, если б не талант, получилась бы у Юдсона очередная эмигрантская пошлятина о стране, в которой все обижают доброго и умного инородца, питаются грибами и клубнями, живут среди нечистот и пинают все, что видят — от телефонных будок до собак; квашеные травы, погромные бородатые мужики, обитые мехом двери — короче, седьмая улитка на киселе, кысь на склоне. Только «Кысь» попозже закончена (Юдсон писал свою вещь в 1996–1997 гг.) да похитрее закамуфлирована. Но «Москва златоглавая» — не единственная часть этой книги, поскольку главный герой, Илья, умудряется-таки эмигрировать в Германию. А то, что начинается там, — это уж такие ягодки, по сравнению с которыми все русские цветочки начинают выглядеть невинной этнографией: нормальный лагерь уничтожения. Генетическая-то память — она ведь палка о двух концах: не только русские причиняли страдания еврейскому народу. Так что обижаться на Юдсона имеют основания многие.