— А вот почему, кореша, линия наша — прямая? А потому как у них в каждой точке — перегиб! А значит вторая производная равна нулю, откуда следует, что первая производная — константна, то есть функция линейна — прямая линия… Отымели нас!
— Эх, при Адриане Эпифаныче порядочек был, культурка внедрялась, все пархи заткнулись и по-епифански разговаривали, ух, верный эллинец был, чуть кто хай поднимет, шлюз откроет — сразу лавуазью к ногтю, не успеешь и спросить, как там экспедиция Лаперуза…
— А нынче — расплодились, лимончики-душегубчики… Руки по колена в кровях, як гранатовый сок от парубок наталок в лагах… Надо б выдернуть пархастую чеку.
— Берман, Райхман, Эйтингон, Шварцман, Френкель — выйди вон! Чертовая Кафедра! Чека Кровавого Колеса!
— Не блюм, так сван! Гланды сивонизма — выдирай их!
— Бей косматых полипов! Удаляй космы! С дозволения властей, безусловно.
— Вскрылась изъязвленность языкознания — фонетический харксизм-наплевизм. Всплыли нездоровые факты, лопнули псевдонимки. Оказывается, Аввакума, якобы протопопа и вроде как пророка, взаправду звали Хаввакук. Во как!
— Изуверы! Могилеверы! Мумификанторы! Предтечи законопачены!
— Жиморды орудуют — охаивают навсегдашно. Что такое Колымосква, ежели по-ихнему, косматому, без экивоков, справа налево — «Я и сор». Парх и быдло!
— Уже когда крест сменился на «рабоч — крест», тайное стало явным… После «Господи, боже мой!» обязательно везде вписывают «Извините, опечатка» — брань штейнов!
— Мы им от шири души бронь дали и положили оклад содержанья в конверты — а они, наймиты, только в «Содержание» заглянут в конец, читать-то западло востоковеденье лесное, дикарские сказки Белокаменной Тунгуски — да и высосут из мацы!
— Зато сефераты на бересте «Полярная Вселенная. Норов и повадки Др. Колымосквы — Большой Медведицы Большой Деревни», монографии «Методика послеполуденной внутрикамерной разработки человецев», эклоги, гля…
— Поэты-тыкресты — и рондо-штык наперевес! Ну и ронго-ронго РАППа, ну и… Лютераторы! Цветики-лютики лютовы! Голодные, гундосые… Шкуру снял — рубашку сшил! Устроились! Устроили пушторг! Шум шуб! А мы — штаммы бесштанные, сроду вальтом на шконках в бушлатишках…
— А где наше все и вся на тонких курьих ножках! Сбондили Эйхенбаумы! Сгершензонили зильберштейны! Стянули насонычи, скюхлили!..
— Ну лады, харэ, еще делов невпроворот — а то ларек закроют… Напослед сохрестьяне восхвалимо Указ суроватый и зачитаемо вослух: «По рзельуаттам илссеовадний Комоылвоскского Унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряодке рсапожолены бкувы в солве. Все-рвано ткест чтаитсея без побрелм. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бвукы блыи на мсете. Птооэму, елси обовсдоить портсранство, влысать прахов пкорялтых поадльше на Встоок — жить снатет лчуше, жить сатнет всеелее!»
Заветная резолюция! В точку, как Лазарь хтоел. Хотя нам, придонным пархам, махоньким рапанам затейливого перламутрового Замысла, приходилось туго. Норовили нас гомункулусы коммуналок выварить на керогазках да выковырять из прописи. Двуногие облически рвались к перьям и перочисткам — осмолить и ославить, изобличить и раздербанить, выдавить пархачьи чирьи! Даже обычные газеты несли угрозу — шрифт содержал свинец без меры, и подтираться портретами наступило опасно. Был выдан в сумерки страшноватый труд «Об опасностях, угрызающих Государство, и о средствах их счастливо избежать». Речь там шла о том, что надобно попросту отчалить пархов, измочалив, — и весь сказ, чистый дебаркадер! А то — гнилая тухленция, тяжелое копошение червей в сыру-сору, пенсне на снастях… Немозгь, каловые массы Колымосквы… Тужься! «С божиею помощию-с!» — как тупейно завывал какой-то голован. Эх, эх… Есть у нас, с местечка еще, понятие «пинкас», общинная летопись — сколько пинков в ту весну получено, сколько плевков в осень. Сколько скальпов снято летось… Вот такущий амбарный (точнее, анаграммней — «бар-амный») альбом! Там много чего без препинаний настрочено со строчной… Лихозимье настало. Время труса — когда все перетряхивается, переставляется, перебеляется. Дни не идут, а рвутся с мясом. О, зим мера, первые казни егупецкие — Кровь, Вши, Жабы, Дикие звери — КВЖД… На Короткую Вступили Дорогу — НКВД… Кстати, лестничная сжатость, шпалы аббревиатур среди тундры москвалымской льдыни — от Книги и хедера, где это было привычное действо. Да, сидели себе в иудерии, учились, строили брюки, ждали Прихода — а попали в коммуналку в подвале с сапожищами над головой и в окне. То погром, гля, то поступь. Всяческие неприятности совместности. Живем, над собою не чуя чугунных москвалымских га. Укрылись, как в табакерке, в шкатулке лаковой, оклеенной звездами Рож изнутри, с «Опять Тройка» на крышке — эх, Палехстина! Ой, а чай морковный — не цимес!.. А когда по Колымоскве-реке шли плоты с виселицами, на которых висели, склонив лица, белохалатцы с фанерками на груди «Парх-врах», и плотогоны ругались гадко на перекатах и водомоинах — смотреть противно… Обвиняли, а как же… А в чем попало! Штюрмер-шмумер… Норовят смыться из мясорубки в пловгород! Засевание сибирей пастернаком! Косяки дверей, прислонясь, кровью метят! Как бы кровавые потравители! На Москвалыми все — кабы да «как бы», резвяся и играя… Приходили письма от граждан: «Молитесь, гадюки, чтобы не случилось бегство ваше зимой али в субботу». Это были Темные Годы во цвете лет. Даты расплаты. Дьявол не ел мяса, но жарил пархов. Две беды бродили, не разлей бульон — арест и пилат. Бульварный участок! Спали сторожко и знобко — слушали скрипы и шорохи лифта, читали свежие бересты при каганце — чем новым провинились, какая тухлая туфта на вороте повисла. Еак дернул явиться на свет звезды здесь, в варварском городе изгнания, в яслях заваленных сугробами развалюх, вдали от развалин Храма… Хоть догадал родиться с умом не отрекаться от сумы и собранной корзинки. Вот-вот войдут бесхвостые с короткостволами, уведут и начнут швырять в волны, под танцующими от жути желтыми звездами… Поплывем застревать в тростниках на отмели, где можно разжиться папирусом и задрожать в дневнике (колебанья во множество герцль): «Что они сделают с нами? Они выгонят нас? Или убьют нас? Чем позже это случится, тем страшней будет…» Страх — это подкожный слой каждого парха, ибо только доведенный до отчаяния ужас, что вот сейчас шлепнут, пробуждает в человеке Высшее существо — слесаря Пошлепкина. Заединство триад: избрание, изгнание, избавление — выявление, концентрация, транспортировка. Коми-вояжеры — до ух ты! — абрамосары разъездные. Не везет — и хорошо! Этих заезженной руганью не прошибешь! Жалкие одноэтажные рулады! А пусть гоиды бранятся… Ветер носит, караван идет — только коровяк летит… A-а, ерунда, халоймес! Прорвемся! Хотя такой конвейер монстров запустили, как ежели бы компрачикосы штамповали капричос — грубо, с заусенцами… Хартии целые, хатанги задубелые — охряд! Лисимахи и молоны! Дух времени! Народное чувство наверняка! Татьба и разбои! Уста премудрых нам гласят — там разных множество ребят. В теплых кацавейках из фланели. Колымосква жа, люд сложный, интеллект долгий… Это сидят мужики у подъезда, подходишь к ним:
— Мужики, можно у вас соху на минутку попросить?
Один, мордастый, чешет корявой пятерней в затылке:
— А это уж как бригадир скажет.
— А кто у вас, мужики, бригадир?
Мордастый задумывается, снова почесывается глубоко и говорит:
— Да вроде я бригадир…
А я тоже как-то еду ночью — гляжу, лежит человек прямо поперек дороги. Я, значит, торможу философию, слезаю, подхожу, щупаю — дышит, сивкой прет, храпит. Я трясу, говорю, мужик, ты что, воистину на дороге, кой асмодей тя вывел, смотри — задавят. Он встает, головой сильно кивает, или это так трясет его, и деловито так с дороги прыг в канаву на обочине — хоп, и на бок, благо сухо. И дальше храпит. Проспится, про Спасителя вспомнит:
— Явление! Мол, ебен во славу!
Так я же говорю — тяжко было. Околеванца ждали. Но народ наш не унывал — душился в очередях лизать зад до тазовой кости, ломился в закуты здравить в бронзе, воспевать в рифму: «И ангел с молотом над Москвалымью воспарил — ученья серп, персея, населенью подарил!», хитробуро играть на солнце передовиц — мех лис! — писать вправду оперу про дружбу, заводить вручную трактаты «Сомнения в происхождении древлян от обезьян» (непосредственно от Велеса зародились, утверждали), ну, глумиться привычно, не без того, как дядюшка Ху-Ху, составивший прошение, чтоб не теснили малую францию на Даль Восток, а отпустили на Большие Бульвары… Ведь согласитесь, столько лет протрубили на благо москвалымское, не поверите — от первого обер-полицмейстера до последнего оперуполномоченного, вызнали Колымоскву наизусть — от пеленок до дрог! — рожденье, рост, распад… И получается, что все в трубу, в желоб! Многое тогда накрылось и накренилось. Хватали даже авторов эссе «Рабкрин — криница чистого разума» и «Летосчисление — от Ста». А ведь казалось, что слиплись накрепко парх и орус, срослись в один мозг — не растащить полушарий лошадьми… Без жи не выловишь и девицу во ржи, хоть как ни ворожи, не переведешь и эвридик через майданек, смикитив чтением, что смерти нет почти — это такой Изход, те, кого мним мы исчезнувшими, тихо ушли вперед. «После изгнания пархов Университет ничего не потерял — его просто не стало». Ах, пархи на Горах, в лесах Москвалыми — безбыточность изб, неуемность грез, избыточность начитанности, базар-вокзал, наше внутреннее тождество, одноструктурность души, тайная близость, глядь, темных национальных тайников… Парх мудро един во множестве. Повторяю: Семь-Я! Мыдиночество. При этом по царапающим древним законам («Цадок Цудей»), ежели все голосовали единогласно — приговор считался недействительным. Мы воздерживаемся от единомыслия. Парх — пионер свободы! Под салютом всех вождей, выплюнув жеваную промокашку, трижды через левое плечо торжественно клянусь — мы сохраним москвалымскую речь, колымосковское слово! Умыкнем льдынь, согрев дыханьем… Оторвав язык от железяки дверной ручки Колымосквы. Обкарнав горшком и обложив горошком. Еще и нарастим мяса словес — в морозилке памяти… О, ледяная Дорожка Жизни и Колымосква — полынья ея! Идешь с лукошком мороженой морошки меж валежника инистой клюквы, клюкнув на дорожку, сосешь льдышку, стучишь понарошку клюкой в замерзшее окошко — эй, сплюшки! А не нужны мы им, кочерыжкам… Хоть на голову встань и болтай в воздухе ногами в смешных чулках… Не впечатлит. Попытки, конечно, делались продышать проталину, заштопать разбитое — шито-корыто — но полный втунец. Так наша плутня с москвалымской псарней и закончилась — была такова! И по лицу румянец пробежал… Альрои дизраили на зеленом дизеле… Снегорои и пескокопы — анчарня рабская… Шли вши по шерсти, а вернулись стрижеными — в колонку по пять, в лаг! Помните по хедеру стационарное решение уравнений общей теории эйносительности — туда нарочно был введен лямбда-член — гипотетическая величина отталкивания. Вот и мы, домоседы, с Колымосквой дикорастущей — взаимно, мда… Лямбда-член до колен! Еще бы — чащобы, крещобы… По головке не погладят! Смысл Колымосквы — онтологически — в том, чтобы исторгнуть нас. Она таки — матка. Погранзона дна — п/з аид. Отсидели в овой свое! Там, на реках вавилонских, вспоминая про Сион… Вносили родимчика в святцы текстца — и в «вавилонских», и в «вспоминая» — есть Сион… Имеется у пархов такое мистическое понятие «тикун» — исправление, то есть ты разгибаешь подкову, испрямляешь судьбу. Мы — вечные тикуны, беглецы, тикающие от предопред. Ото всех ушли. Юдоцид падлы пытались зробить — цидулю залудили «Указ сослать под откос», да мы ускользнули — слиняли с Нилу… Мир ловил нас да не поймал — не засалил, не засолил… Сей Изход вбили в нас сапогом, прямо в морду. Стрельцы в тельца! Сзади — хряк! Внезапное пробуждение! Станция Вылезай! Па-адъем! Пойдем! Извините, но если паллиативный палящий путь с чайником один — из пархов в зеки — при этом еще с вывалом везут, еак, еак по кочкам — сбросить с фило парофоба! — то тут уже не до раздумий. Мы, жи — некая жидкая субстанция, избирающая себе наиболее удобное русло. Как пряму ехати — живу не бывати! По безводью надо… Чуть задели больную струну, поддели из котлована на вилы — мы хлынули и утекли. «Ыв течения пара дней». Это хасиды ввели дорожный термин «сокращение расстояния» — сотни верст за четверть часа, в один присест, оседлав ребе. Есть-либ мы, москвалымцы мойсева закона, пархейской веры, отвергли Изход, то сделались ли бы чрез то достойными? Адда и нам царих пархачить, дабы блаженеего стана достичь и скрижаничи усинаить. В общем, выперли с треском! С зашейным маршем проводили! Через метро ушли. На Москвалыми недаром оно называлось «Лазарев подкоп». Великая подземная дорога имени его — причем он сам и вел, приняв собирательный образ — прост, усат, пузат, картав, картуз… Кружил, конечно, кольцевал, петли наматывал по нижним сугробам — схема осталась — сбивал с толку, а ну как погонятся, когда проспятся. Лазарь, наркомзим! Человек, который пожалел человечество. Нашел лаз… Был Лазарь простой кожевник (а врали — венеролог!), даже кажется и не парх по происхождению. Малограмотный, плохо говорящий, быдто кончал Заиконоспасскую гимназию им. Зимы Преображенной, класс с углубленным изучением искусства выбегать с флаком. Был он умен наобум, ткнет — и попал. Все как есть знал, под землю видел. Что ни предскажет — все не так! Но апломб, уверенность эта — мда-а, дано было!.. Хороший человек был Лазарь Моисеевич, когда еще был человеком — с ним хоть ершей ловить, хоть что хошь… Братец на Шкафуте! Надоть, талдычит, людишек из одного хлева в другой перегнать. Твердое решение. А что пока допрешься — упаришься, шутка ль, сорок две стоянки! — не сообразил, когда сморозил. О, Лазарь — странный, «прозёванный» соборянин пархов, у Бога в стряпчих состоящий, поверенный воинства Всевышнего, воистину — «из бранный»! Колесничий Изхода. Не голова, а белковый процессор. Разумен и велик. Хотя отроки нынешнего поколения «велик» читают как «в лик» — вытравили, увы… А ты сам, зоил трехколесный, видал ли Лазаря? А как же! Крупный организатор голода — Царь-Раав, страж фуража, викжель-путеец в фуражке с косточками-молоточками, метроном эпохи — орган Ну-Ка Be-Ди! И вот, после лет непрестанных страданий и колебаний, он встал ночью, утвердился во вратах стана, велел запрягать, сказав: «Кто за Яхве, ко мне!» — и покинул Колымоскву навсегда с народом своим. А мы это сидим, едим, галдим, глядим — ташшыцца, лазарует, знает места, ну и — за ним! Менять насест на нерест… А помните, как он славно в тот прощальный вечер в трапезной напрудил в углу? Прямо на обои накупринил, аки под кустом — неопа! — и объяснил кротко: «Ничего-с. Все равно завтра переезжаем-с. Сион грядет!» Остосоловьели ласки в тисках. Больной «испанкою» сапог Колымосквы… Надыбали Изход! Из Колымосквы выходили не голодранцы — каждого парха сопровождали девяносто ослов-босяков, груженых серебром и златом. У меня, други, под рукой завалялся свиток-стенограмма Изхода, я вам оттуда отчетливо зачитаю: «О, соотчичи, славящиеся кротостью и милосердием! Прощай зло соседу-славягу! Выкупай у гоя, а если заупрямится — проломи ему затылок!» Короче, рванули косягалом в верхние слои… Оставили этих голотурий ил глотать! Тут ведь как еще получилось-то — смехота! Хотела эта гопа вчистую прописать нас на Дальний Восток — жареные раки, я живу в бараке, паки и паки, рядовые кимы! — но по пьяной лавочке, по ассоциации с Ближней Дачей — опа, выслали на Восток Ближний! Как и было тонко задумано и точно рассчитано. Со временем (да наутро) опомнились, опа-два, схватились за башку, а она ломит — то не лед трещит! — ругались на чем свет сидит, кинулись наутек ловить, да нас уже след простыл!