— Так я же ясным языком говорю вам и повторяю — не знаю! — дребезжаще встрял глухой седой мох со своей скамьи.

Сей остальной из стаи славной! А они и не страшные почти, матчасть духа, подумал И. И разговор охотно ведут — в основном, благожелательный. Вже кое-шо, рак мат, ох, боггот, тьфу… Коверкотовый язык! Вус даст, из заточенья освободят.

— Да уж наслышаны о ваших деяниях досыта! — заржал рыжий. — Досупа! С капустной пустотой!

— Сарафанное радио — сары с фанями дуру в жабры гонят без продыху! Передача, слышь, кружкой на расстояние, — подтвердил курчавый.

— Услышалось — пришли просить милостыни спасти и обогреть. Благородно, этично. Превозмочь гордыню, подползти к ногам… Прекрасно представляем ваши трудности, — вздохнул лысый.

— Прослушкой установлено — якобы филоматематик, прибыл с пресловутой Кафедры, из приснопамятного клана Ратмирова, с целью — навредить, насторожить, настолячить, намудрить и убыть в целости, вот и вся задачка! — доложил лысый.

— Слушая мидраши, вы как будто мысленно подпрыгиваете и зависаете на этой высоте. Слепота рассеивается и уши — мезузы мозга — сворачиваются в свиток. И незаметно возникают вопросы… — пояснил бело-розовый.

— Що слыхав? Ничогу за Элиягу? А мы думоваем — из где взялся? Кто есть? Эко корим вас? И.? Да ну? Таки? И вы говорите, что едете себе сами из Колымосквы? И куда? Ну да? А зачем? Что вот я хочу сюда еще сказать, э, бросьте! — зачастил смоляной.

— Так я же сам слышал за версту, что там под лестницей хвосты за хлебом до неба, а вы мне перечите, — поморщился глухо-седой.

— Да, а касаемо пиракуба, прямо смехота — это мы вас на постой определили! Да съедем прямо на ты, без церемониев! Давай валяй стой веселей — дави фасон, держи египетскую марку!

— Ничо, ничо, постоишь, не облезешь. И глазом оттуда не сверкай, а то выдавлю. Стоять — не крытку топтать.

— Помните это место — «Блаженны пребывающие в Твоем доме…» Постойте, но оно же зеркально вам, притча о качающемся хрустальном домике… Пиршество при пирамидах… Символ внутренней свободы…

— Не зря ты впернут в куб и втиснут в пирамиду — проверочка! Всю шваль — в хрусталь! Мы вас продерем стоймя во всю ивановскую, как сидорову козу!

— Мидраши гласят, что в Храме не сидели. В оном либо стояли, аки кедр ливанский, либо простирались на полу. Пост, сие и значит — стоп, стоять.

— Вы хочете вылезти оттуда, как щукафиш из проруби на шкаф, я вылито вижу своими глазами на вашем лице. А зачем? Сами своей удачи на толкучем шуке не шукаете, елань безлапая! Майн адонайн элоэйн, там все члены так дюже стоят, включая одного, что поцелуйте себя в щечку!

— Так я же никого не перебиваю и говорю по очереди…

— А я всегда думал — вы в Ерусалиме, разве нет? — задумчиво спросил И.

Захохотали, сплюнули, улыбнулись, цыкнули, заголосили, завертелись, заотвечали:

— Да это и есть Ерусалим, еак ты наивный.

— Подземный. Номерной. П/я Ерусалим-52.

— Космополис — имя ему. И мы — космы.

— Кой пес вас этому надоумил, эйзэ муму навел тютю на тему Ерусалиму?

— Мидраши рекут, что некогда Ерусалим пал — сиречь ушел под земь…

— Ерусалим-то повеликатней Егупца, как ни взгляни. Вот и вы заглянули. А зачем? Сами не знаете.

— Так я же говорю — мы тут сидим, а вы там от нас бегаете. Стекляшкин вы этакий! Мы сроду сидим тут внизу под аэропортом «Френкелево» и вас который год встречаем, ждем-пождем, а вы бегаете туда-сюда, тару меняете — оборачиваетесь то Стражем, то Стольником. Крутитесь, как стрелка — от Юга доверху…

Замк круг, внял И. Глупый талдыч смоляного местечкаря «а зачем?» — на самделе глубок.

— Зачем я? — печально вопросил И.

— Это вы насчет тоски и полоски? Вас прислали в шутку. Это была неумная острота. Да, мы ж на ты… Не от мудрости спросил ты об этом. Твой макинтошка компьющий в разы разумней оказался — чем себя хоронить-оттаскивать, явно лучше сдаться да радоваться, мышковать про войны и древности… Сошлись поближе, подружились даже.

— Ты его на нас напустил — думал, мы совсем уж уже, размягчение жесткого диска, явло заело, помутнело и слегло?! А у нас еще немеряно сил, хоть живем на нулевом этаже… Ну, скорешились махом с Тошкой…

— И «Доклады» ваши мы прочитали пристально, сканировали от руки досконально. В них и сказано — зачем вы. Спасать от напасти!.. Мда, разгадали мы докладываемое, склонили головы и на папке вашей выгравировали: «Глубокоявленному Илье Борисовичу от душевнорасположенных к нему Семерых». Чуть ли ни каждый второй, даже чуть больше на полмудрекопа, даже решил «Новый Доклад» выдать в свет из своих уст, впечатлившись соками читанного, но будем скромны, рано пока, раны не зажили… Таким образом, все сложилось замечательно — макинтош мы ваш приручили, а «Доклады» изучили…

— И подшили для предъявленья. Я знаю, кто это писал. Это писал Ю.Д. А прибор компьютеръ, старого строя, выделен детально в особое производство. Сначала ящик из себя строил, письмами на фатеру забрасывал: «Вышлите сала, родина-баты», потом согрелся, остыл, стал давать показания.

— Мидраши учат, что в Талмуде ни в одном томе нет первой страницы, потому что человек всегда продолжает учение, а не начинает. Ты — извечный парх, ты усидчиво учишься и, следовательно, длишься, катишься. Но одновременно, другими полушариями, ты и — Учитель. Мы учли и творили чтенья, развивая волнисто свиток, заклиная линейно, заплывая до буя бытия, бия в занозистый гонг гнозиса, обросший ракушьем, мы кричали в глухую пересохшую пустоту колодца, очерчивали свечами замкнутую пустяшность зряшного, сгущая мглак, алча отпущенья азазеллья, мы ворожили тревожно, шепча воспаленно враскачку: «Лучитель! Гряди и вскопай!», призывая тебя явиться в пустынь из пространства Стены и преподать сокровы Учения. В Ученьи зрим мы многих благ причину! Чтобы вошел вдруг с журналом «Дер Юде» под мышкой и возгласил: «Поднимайтесь в Ерусалим!» И мы сразу въехали бы…

— Мы в местечке, когда пацанами мацу пекли, то особой машинкой прокатывали, чтобы сделать дырочки. А зачем? В них-то самый ценный цимес, кружевной смысл мысли. Посмотришь в дырочку — кусочек видно… Жили бедно. Карточки на комбижир на рождество. На лапсердаках латкес ставили и их же ели на хануку… Обстановка оставляла желать. Нары по ранжиру, хромоногий, продавленный чтивом стол для письменности. Чернил не наделали — сухой ручкой писали. Жалобы строчили — не ниже Царя Небесного. Короче, бекицер, побей меня кицкины лапки, та еще жи. Хватало делов. А тут вы являетесь и заявляете: «Спасай!»

— Так я же говорил и буду говорить — вкушая плоть Плотника, не подавись гвоздем…

— О, Благосклонные, поводыри эриний! — заныл И. — О, Чаши Чуши (что я несу, а-а, все равно не слушают)! Оросите жажду вразумленьем истины! Пода-а-айте жемчужин! Я, бесцветный, семимудрости прошу! Понятного бы, белого!

Возникла пауза. Мудрецы переглядывались, шевелили пальцами у виска, попутно ковыряясь в ухе, вздыхали, тихо переговаривались вразнобой:

— Зычный он какой-то, в лаг…

— Акустика-с. Это уж от огранки зависит. Огранился так.

— Все равно — запальчиво…

— Молодой еще человек, горячий. Бомбы просит, не кирпича.

— Так я же говорю — свалился, как снег на голову!

— За живое берет, за кожу с солью, как в Кейсарии. Может, дать?

— Мидраши льют парашу — нить милости делами прядется.

— А дела ох плохи, ох-хо-хо, елань безлапая… Рамеод, пра сло… И можно б хуже, да некуда!

— Какая уж тут бомба! В амбарах одни ахбары… Такие дела худые.

— Дела таки аховы. Сами едва теплимся. Еакнемся скоро.

— Да и откуда у нас бомба… У нас только счетчик. А бомба в Колымоскве — ну-ка, все разом спрыгнули с печи!

— Напрасна эта щелкающая ирония с вислой шелухой смефуечков. Колымосква — воистину фарс, трагедь, мистерия. Дьяволов водевиль. Опущенные скорбно уголки губ — признак болезни материи-дерюги. Эдакая заснеженная эпидемия. А человечество — хворый старик в сугробе при дороге…