Сейчас, когда в ожидании покуда приеду, я верчусь на ребристой и жесткой сидешке вагошки, куда я запрыгнул в надежде добраться до точки, где поджидают меня Мудрецы (станция «Гробница Праотцев», пошучу, склепя сердце), я сознаю, что «наш мир — лишь ушкий мошт», как изгилялся некий Нахман из Гилеля, все прочее есть гиль и банька-спа (не путать — с пауками), намазан вздор вечор и поутряни, на масле шиш и чепуха в кармане, нас в швах, таящийся во швах, вошь тащит на аркане, ах, кранты открыты, снег истек, как фарш, опавший рафинад хрустит порошно, каюр везет каюк и чушь несут исусы, гуль-гуль, вер-вер, лилит в ногах, граничный возраст взлета, марш-марш, все выше и выше, и вы шестикрылы, Шем любит троицу вдвойне, лимит на спас, но я боюсь — не скромный постный мост (там есть хоть небо над и гицели-ловцы), а скоромная крысиная нора в огромной голове ниспосланного массе Сыра — ход-плешь проешь, однообразный спальный дырк-тоннель без света по концам, откуда не спастись — грызись, ползи, спасибо что дают, и досыта мозгуй спинным про прелесть запросто летать — на то есть прыть и шелковая нить, ступени стадий — стать… Или проснуться, глядь. Будь проще — и люди потянутся, и уснут на камнях. И лестница нам только снится… Скала и Крепость, антигравий под ногами! Кто я? шо я? куды я еду? Не скот, не дерево, не раб, но рабби! Мудрецы собьются в кучку передо мной, будут шепотом галдеть, пугливо поглядывая, а я встану, суров и беспризорен, и начну свою речь так: «Милостивые викниксоры БВР! Халдеи! Пришло время соснуть простым языком разума — я большего не домогаюсь…» Продолжительные жидкие аплодисменты, оставление без ужина.

И. чутко задремал на лавке, укачиваемый ровным ходом, и завиделось ему ниссего колымосковское клубнехранилище — сокрывище овощей, куда гоняли из учительской семинарии по разнарядке — перебирать и нагружать — длинная низкая сараюшка, где в подполе на дощатых стеллажах вдоль стен хранилось проросшее гнилье в рваных сетках и дырявых мешках. Во сне же там лежали какие-то узорные красивые коконы, и из одного тянулась светящаяся нить, и И. понял, что это выписанная строчка — и надо ее вытягивать осторожнейше, не оборвать, не перекрутить — то текст его странствий был. Кружева блужданий. Перипетии жита-быта, вита-крыто. Каждый раз, когда кажется — уже полный и окончательный зец, пала Крепость — врывается исправно Капитан Добро и спасает, уносит на крыльях, на носилках. И зрелище не рвется сапожно, а длится и носится дальше…

Вагошка вдруг резко вильнула влево. И. скинуло со скамейки, он чуть не вывалился на ходу, ударившись брюхом о борт. Ага, никак теперь еще три подряд поворота налево — Круговерть Растерянных — а потом тоннель начнет расширяться, захлюпают подпочвенные воды, хлынет свет, и я увижу причал, подумал И. Это и будет Седьмая станция Фонтана, точно как в сказаньях. Пристанище Мудрецов.

Свет скоро действительно стал погуще, вспыхнул споро, стены отшатнулись и появилась бетонная платформа с надписью «Аэропорт Френкелево. Подземный терминал». Вагошка причалила к платформе, И. нетерпеливо соскочил и огляделся. Ярко горели матовые плафоны, мраморные колонны держали свод, эскалатор вел вверх, на стене жалась мозаичная панноха — бредущие по сугробам бородатые фигуры со свитками, мечами и семисвечниками в охапке. Знакомая картинка. Жалк скарб! Эскалатор не работал. Ну и хорошо. Так тому и быть. Самодвижущаяся лестница — это уже слишком. Обезноживает, детерминирует. Рядом с эскалатором стрелка мелом: «Выход к Мудрецам» и какая-то типично туалетная дверка с бородатым профилем и буквой «М». Вот и размышляй — сразу подниматься по ступенькам в эмпиреи или сначала сделать пи-пи, сходить по малой нужде? Схожу по-быстрому, решил И., заверну без бумажки, отведу душу.

Дверка была деревянная, выкрашенная давненько белилами с синькой и обитая по краям пожелтевшим пластиком. Открывалась она «на себя», но ручки не имела. И. поскреб по поверхности ногтями, желая хоть уцепить бугорки покоробленной пластмассы. Дверь захихикала — щекотно! — заиграла приятная музыка, Гендельсон, сюита «Вхождение в Си с дарованием гравюр Доре и офортов Бэбе» — помилуйте, что за церемонии зайти поссать! — музычка загромыхала совсем торжественно — тю, этюды! — грянули хоры: «Добро пожаловать в зал Мудрых — сияющий Улам!» — и дверь вкрадчиво подалась навстречу растерянному, ищущему истечения И.

Добро позаловать! Вот тебе и мифический Улам! Умора! Да на вид — тривиальный привокзальный ватерклозет, случайный сортир на станции «Колымосква-Сортировочная» — даже писать сразу перехотелось, пузырь брезгливо сморщился, придется уламывать. Помещенье подкачало. Убранство убогое. Это был высокий гулкий сырой погреб с шероховатыми стенами, неровно замазанными мутной масляной краской. Отверстия в полу вдоль стены в ряд, чтобы тут сидеть — и рядом с каждым рубчатые «лапы», чтобы ноги правильно ставить, а не срать говно на пол кучками, напоминающими изящно свернувшуюся змеюку на нагретых солнцем камнях, запах хлорки, стекающие по стенам капли воды, рваные старинные газеты, заткнутые за трубу, липкая загаженность под ногами, ржавый умывальник с оторванным краном… Мда, не Фонтан… И это Двир — святая святых, дивный Семибашенный замок?! И будешь ты премного огорчен, когда увидишь ты это царство… Вот он, значит, какой — пресловутый Каменный Аппендикс, верховный орган БВР. Сразу — знакомый холодок в животе, мозговые спазмы. Забавно. Под потолком Пламенники Седьми — дремучие тусклые лампочки, покрытые суриком, чтоб не сперли, выкрутив.

В углу виднелась низкая, явно хозяйственная дверца — за ней обыкновенно хранились швабры, ведра, моющие средства и рулоны серой, глупо-пустой, немой и чистой покамест («порожнея листы»), еще свободной от скупых, но на редкость емких, замысловатых мазков текста, свиточно не разодранной на странички бумаги. Над дверцей, выбиваясь из обстановки, висел портрет барственного мужика — в москвалымском сюртуке, со множеством звездчатых орденов, с грубыми складками на щеках, с усами щеткой, низким лбом, в касриловском картузе — из кантонистов, быват. Деятель какой-то сановный? Праотец? И. хотел по-сыновьи подойти поближе рассмотреть детали (ну там пошив, анимизм), осторожно переступив неаппетитную загустевшую желтоватую лужицу — не вляпаться бы в нассанное предтечами — но двинуться не смог. Конечности внезапно не то чтобы отказали, а — закостенели, как будто мяско с них слезло. Застыли в воздухе, как словно в холодце. Чуть подавшись вперед, приподняв правую ногу — думал шагнуть — так и замер испуганно И., напоследок разок вспахнув, как как. Вдобавок он оказался заключен в прозрачный куб, а куб — в тоже прозрачную пирамиду. Откуда-то они взялись без объяснений. «Неруко в куб я возведен и вписан в пирамиду», мрачновато отметил И., некогда романтический гильберт. Вестимо, это перегонный куб Изхода — причем, несколько узковат в плечах — жало… Мудрегот-змеевик…

Итак, попался. Ну, прозрачно — накрыли стаканом. Очевидно, дно вверху. Ловля юд. Зато кю — теплота, калории, возможное пюре. И дышалось свободно, а стоять — несмотря на странную позу — было удобно. И говорить мог, перечислять — свойства, страсти, слесаря, асаны… И. прокашлялся, сказал: «Раз, раз… раз, два, семь…» Он ждал. Хрянула музыль — задорная, зажигательная, скрипичальная, со стихийной радостью праздника — нам да-ро-ва-ли Книгу! — «Симхас тойре», отсюда в свой срок закрался сакрал «Семь сорок», храмовая разбивка по неделям — и из той жалкой дверцы в углу, засиявшей нестерпимо и радужно — он аж зажмурился и понял, что это и есть сокрытые Двери Радости, упрятанные Врата — стали появляться Мудрецы. Они входили по одному, вежливо давая возможность разглядеть себя — приклеенные белые бороды до ушей, холщовые одеяния до пят — кто неспешно шаркал, а кто и бодро приплясывал под «сороковку», кружился удало, распушив бороду и взмахивая посохом — и некоторые несли табуретку или стул, а некто даже ехал в инвалидном кресле на колесиках, весело подпрыгивая — и устраивались поудобнее вокруг недвижного И.