Рядом стоял холодильный шкаф с прозрачными дверцами, за которыми виднелись бакбуки с напитками. Шкаф спросил негромко:

— Путник желает испить холодненького?

Ил пожал плечами:

— Можно.

Вылезла запотелая жестяная банка с финиковым соком. Ил взял ее в длань, зная, что все его папилляры-отпечатки со всеми бородавками судеб мигом зафиксируются и отгадаются, и какая-то крошечная денежка с его нумера сдерется сама собой — самобранка! — с хрустом взломал банку, припал и стал пить короткими глотками через дырку. Ничего лучшего пока не изобрели — банка, дырка, сок.

— Как вам нравится эта погода? — спросил шкаф. — Весна, а уже жара.

— Все в ажуре, — буркнул Ил.

Что ты в жаре понимаешь, старый керах, тебя бы в пески, на Стражу…

За столиками пели песенки, кидались фантиками, плескались водичкой из фонтана. Ни ума, ни фантазии. Накатывало дурацкое ощущение площадки молодняка — визги, вопли «Гнида, отдай глиду!» — прямо детсадовский парадиз, старшая группа. Того гляди, шкаф заботливо скажет: «Вам завтра пора в школу». Да уж хватит, отучили свое, отмучились у доски — по обе стороны от мушки — в местах, где меч служил указкой и где араз горазд на шкоды…

Ил допил сок, бросил пустую жестянку под ноги, старательно наступил на нее, раздавив, — теперь гоняйте по мостовой в дыр-дыр, даундуки, хамудышки, — и пошел по переулку от моря.

Это был узкий кривоколенный Богров переулок. Небольшие обветшалые, когда-то прянично-благословенные домики в старинном стиле «барух-хауз», где узорные решеточки балконов увиты зеленью и цветами, и свет средь них. Раньше, до просвещенья Мандата еще, в Серебряном грубом звонкомонетном веке здесь был сплошной песок, тянулись дюны, бродили дикие менялы, торчала только башня Яффского маяка («иже огнь в себе выну водержаше») — по мифам, приковывали к ней… На старых пожелтевших фотографиях — усатые мужички в белых рубашках с широким распахнутым воротом, на поясе — тугие мешочки с песком обетованным — Альталенские прииски! — за поясом двойные пистоли по моде Мордки Стрелка, далее в ряд бабы в строгих блузках, длинноподолых юбках, круглых шляпках. Видны ездовые кузовные экипажи-грузовики… или груздевики, как-то так… Одноэтажные тогдашние барачные строения из ракушечника — пархитектура! — забавный возводился городок на Изходе. Энтузиасты, по очереди неся лопату, шли с походной песней: «Это было весной, за восточной стеной плыл горячий и радужный зной…» Марш Моше! Галопом из галутов! Первый градоначальник как въехал, так и ездил на белом осле, преобразовывал Материю (у слов осел-хамор и материя-хомер один скелет-шкилет), развивал науки и имел жену Зину. О, занимательная топонимика Лазарии — имена ее улочек с колымосковскими кронами и развесистыми корневищами, да еще какие-то егупецкие микроны вплелись — ой, бойкое место! Чуть акцент чувствуется, падеж неизменно именительный, ну-тк што ж, знай себе улицы: Орлов, Соколов, Дубнов, Задов… Или такая, скажем, улица — Уссышкин. Серьезно, коротышки! Или, например — Шмоткин… А вот эта набережная, по которой Ил себя выгуливал — Усвитловская Набережная. Тоже — неспроста, мифологию нужно знать, славное прошлое. Кстати, блудницы, городские греховодницы честно стояли возле древней автобусной станции на улице Членов (все есть число и лысый счтец агор не может ошибиться, дар-с) — веселый «пятачок» удовольствий. Смешной город! Это не чета хмурому хаосу Москвалыми, где Вторая Наветская, а за ней Третья Наветская и Четвертая монотонно тянутся аж до Заставы Первача. В Лазарии живые души дышат — бульвар Однорукого, проспект Одноглазого, Фонтан Зины…

Ил усмехнулся — ежели б кто когда съязвил на росиноязе, что буду брести сквозь рощу пальм по улицам Волкожабова и Орловзорова — в снег втоптал бы! А вот… Он свернул с Землячки Давидки на Грехов Каплан, пересек широченную площадь Царя Соломонки Паршивого, на которой высилось здание городской Управы (вот где копи!) в виде роскошной белоснежной ракушки и летали тучи жирных голубей, и двинулся по бульвару Чермного Барона средь аккуратных кустов, подстриженных под шары и кубы — по-над Канавой. Канава являлась обмелевшим по колено каналом Судей и была выложена потрескавшимися бетонными плитами, между которыми проросла трава. Городская речка-вонючка Ярконь (в старину Яр-Конь) — искони место купанья окрестных китоврасов — втекала по каналу в море. Ныне Ярконь окончательно ссточилась, запаршивела, оводорослела, водились в ней белые раки о трех головах (нет чтобы шейках!), и звалось это место Огурцовой Канавкой — смутное название (неточный, плохой перевоз?), хотя мололась, конечно, этимология — «отцы ели огурцы, а у детей на губах рассол», «без окон, без дверей, полна горница людей» (отгадка — Лаг). Канальские стишки! Многоуровневый смысл. Кан значит «тут». Канай сюдай! На бетонных стенах-блоках канала Судей проступал решетчатый орнамент — идут в профиль, в набедренных повязках, в затылок друг другу причисленные к лику канонизированные каналарамейцы Фирин, Берман, Плинер, Френкель, Коган, Раппопорт и так далее — ах, милые, этап! — кто с головой симбирского ибиса, кто с шакальей, шагают в высоких, как короны, фуражках, неся на вытянутых руках кувшин-парашу, катящие земшар — пресвятые скарабеи!

Здесь росли вразброс дикие вербы и кудрявые мирты. Насаженные по берегам пирамидальные ветлы и вавилонские ивы свешивали ветви в канал, тянулись к мутной водице. В верхних слоях ее густо снуют головастики, жучки-плавунцы, личинки гиюров, дафнии и циклопы, улиссово скользит водомерка — кишенье жизни, ода од, заросший пру-и-рвуд. Стрекозы садятся на камышинки. Труба канализационно торчала из заросшего красной осокой берега, из трубы журчало потихоньку. Вдобавок, по чьей-то бредовой прихоти, канал был перегорожен ржавыми цепями — как будто некто немытый, этакий свинтус, собирался свинтить, смыться, бежать морем.

Ил перешел на ту сторону по деревянному рассохшемуся мостику, не преминув плюнуть в воду — всегда он так делал, ритуал канала, поднять уровень — да и такая уж это была милая затхлая тинистая поверхность, с добродушными морщинами Бур-Кума — нельзя не харкнуть.

Здесь начиналось Заканалье — район башен-высоток. Домины-тучерезы — все разноцветные, развеселые, точно пляшущие — торчали, топчась и подбоченясь, — «скоморошье зодчество», вертибутылкость, вертикальное доминошество. Балконы с вывертами, иногда сплошь заросшие вьющейся травой, как висячие сады, яко зеленые пещеры. На крышах шагалятся каменные козы-изваяния, растут пальмы в кадках. Окна серебрятся, прослоены гелиопленкой, «умные окошки» — ежели жарко, тут же охлаждают — саморегуляция, глядь! В каждом окне — обязательно горшки с цветами, дети высовываются, чертенята, — это святое.

Ах, Лазария — лазурь и белила, обнесенное стенами место, владетельная столица-чаровница! Чувствуешь, конечно, счастливое умиленное спокойствие за этот святой город. То, что доктор прописал! Хорошо и уютно — данность. Изысканные каменные теснины — эстетство, блеск, опыты строения, тесеевы лабы — если взор сверху, то словно кто-то циклопический астрономический календарь воздвигал, звездам подмигивал.

Возле домов — чистота, вылизано. Лежат тяжелые, будто баржи, желтые мусорные контейнеры со многими «иллюминаторами» — люками для сброса отбросов, — добротно сделанные под старину, с выбитыми имперскими кирьятями по борту: «Провинцыя Иудея», так же и на канализационных крышках на мостовой — какой-то чинодрал-весельчак из городской Управы учудил, кириллицын сын.

Помойные баки-баржи эти — вотчина кошек, которых развелось полным-полно, разных пород, по преимуществу худых, стройных, с раскосыми вспыхивающими глазами — им раздолье, они ныряют в люки, сыто копаются в отходах, шарахаются там, мяучат. Мяушачий город! Подойдет обыватель пакет сдуру выбросить, а оттуда на него — черное гибкое тело так и метнется ласково! Где-то написано, что они изошли с человеками скопом и живут обок, потому что приставлены присматривать за ними — пристальные…