— Не пугайся, у тебя не будет самостоятельности, — сказал я, чувствуя, что готовлюсь к сальто-мортале.

— Почему это?

— Выйдешь замуж — и все! — крутанул я.

— А замуж, это что, не самостоятельность?

— Нет.

— Ух ты, какой философ!

— А что, вон Евгений Онегин был философом в осьмнадцать лет, — напомнил я, возвращаясь в свой диапазон. — Мне вот-вот шестнадцать, пора начинать философствовать.

— Как, Эп, тебе разве шестнадцать? — удивилась Валя.

— Да, — печально подтвердил я. — С пятьдесят седьмого.

— А я с пятьдесят восьмого, и мне в июле будет только пятнадцать, — радостно сообщила Валя.

— Дитя!.. А что было в пятьдесят восьмом?

Валя задумалась.

 Конечно, сам по себе год рождения человека ничего не значит для его жизни. Например, отец мой родился в год смерти Репина, а мама в год смерти Горького, но папа не стал художником, а мама не стала писателем. А я вот появился на свет вечером 3 октября 1957 года, а 4 октября у нас запустили первый искусственный спутник земли — как бы в честь меня. Это ли не намек на мое будущее? И я, полюбив физику с математикой, действительно, рванулся туда. Пусть это смешно и даже глупо стыковать случайные вещи, ведь в том же октябре родились еще тысячи самых разных людей, в том числе и ненавидящих физику с математикой, но уж очень хотелось увязать свою судьбу с мировыми событиями.

— Не помню. А зачем?

— Да так.

— Ой, темнишь, Эп! — Валя погрозила мне пальцем. — Или это и называется философствовать?.. А знаешь, мне иногда кажется по твоим глазам, голосу, мыслям, что ты взрослый и только прикидываешься мальчишкой. Правда, правда!

— А это плохо?

— Наоборот! Приятно иметь другом мальчишку и взрослого в одном лице. Как-то надежнее, — прошептала Валя. — Стой, а почему ты не в девятом?

— Должен быть, но однажды проболел… Как подумаю, что остался бы всего год, так аж зубы ломит!

— Ничего, Эп, два года тоже пустяк! Выдюжишь! Я тебе не дам скучать! — загадочно щурясь и подбадривающе кивая, сказала Валя. — Так я пишу нет?

— Если очень сильно попросишь.

— Ух, ты, хитрый! Для него же и еще просить! — легонько возмутилась она, но подошла ко мне, прижала мою голову к своему животу и, гладя ее, словно котенка, ласково заприговаривала:.—Эпчик, миленький, хорошенький, пригоженький, не бросай школу, а то дурачком станешь, попом, бякой, и никто тебя любить не будет! — Я млел, улыбаясь и закрыв глаза, значит, вот какая тут нужна шоколадка! — Хватит?

— Еще!

— Ишь, разнежился! Хватит, Эп!

Дальше особых разногласий не возникло, лишь когда я признал женский и мужской полы равными. Валя заметила, что женщины, наверное, хуже, а когда на вопрос: «кто у нас глава семьи», ответил, что наша семья безголовая или двуголовая и что так и надо, Валя уверенно заявила, что это ошибка и что во главе семьи должен стоять мужчина, и даже пристукнула кулаком. На этом совместный труд наш закончился. Валя пожала мне руку, сказала, что по анкетным данным я парень хоть куда, а безанкетный — еще лучше, и вдруг спохватилась:

— Уроки-то, Эп! Я же еще уроки не сделала!

— А где же ты была до пяти? — спросил я.

— На свидании, — отшутилась она.

— А почему днем?

— Потому что вечером с тобой. — Она вскинула руки мне на плечи, ткнулась лбом в грудь, но, почувствовав, что я собираюсь обнять ее, живо отстранилась: — Все, все, Эп!.. Уж нельзя просто так прислониться!

— Нельзя.

— Проводишь?

— Через полчаса.

— Нет, Эп, сейчас. А то не успею.

— Уроки, уроки! — вздохнул я. — Они отравляют даже вот такие редкие минуты!.. Валя, а давай сегодня забудем про уроки, а? Сегодня было так хорошо?

— Не могу, Эп. Когда вечер, а уроки не сделаны, меня прямо сверлит всю! Хуже чем голод.

— Ну, десять минут!

— Эп!

— Ну, хоть пять!

Валя покачала головой.

Я оделся и хмуро приоткрыл дверь, нарочно лишая себя прощального поцелуя и этим думая наказать Валю, но она прижала дверь ногой и молча, чуть исподлобья, осуждающе-выжидающе уставилась на меня. Я не выдержал и поцеловал ее в щеку.

Как правило, мы описывали две-три восьмерки вокруг цирка и церкви до того, как я посажу Валю в трамвай, но тут машины все расквасили, и мы пошли по асфальту, уже просушенному ветерком. Низкое солнце ушло за облака. Было прохладно. Я накинул на Валины плечи свой плащ, оказавшийся ей почти до пяток, и взялся за пустой, как у инвалида, рукав.

Застекленные двери железнодорожных касс, сверкая, беспрерывно мотались, и люди, как пчелы у летка, так неугомонно сновали туда-сюда, что даже странным казалось, что они не взлетают, как пчелы. Валя кивнула на кассы.

— Эп, давай купим билеты куда-нибудь далеко-далеко, и без числа. Когда захотим, тогда и уедем.

— Вдвоем?

— Вдвоем.

— Давай.

Я запустил руку в карман плаща, нащупал сквозь тонкую материю Валину руку и сжал ее.

— Эп, — шепнула она, — я тебе завтра что-то скажу.

— Что?

— Что-то… Очень важное!

Я вздрогнул.

— Скажи сейчас.

— Сейчас этого еще нет.

— Чего этого?

— Ну, того, что я хочу сказать.

— А откуда ты знаешь, что это завтра будет?

— Да уж знаю.

— А раз знаешь, можешь сказать сейчас.

— Нет, Эп, пока не сделаю, не скажу!

— Хм!… Э-э, а завтра мы можем не встретиться, — огорченно протянул я. — Завтра моя комиссия будет весь день обрабатывать анкеты. Я же председатель.

— Значит, послезавтра, в субботу.

— Послезавтра форум.

— Ну, тогда в воскресенье.

— Нет, Валь, это очень долго!

— Не долго, Эп. Было дольше.

— Тогда вот что, — вздрогнув, сказал я, осененный внезапной мыслью. — Завтра в — двадцать один ноль-ноль я выйду в эфир. Лови меня. Я тебе тоже что-то скажу, ладно?

— Ладно, — тревожно согласилась она.

— Сверим часы.

У перекрестка Валя свернула к трамвайной остановке. Я послушно брел рядом, не желая больше ни продлять свидания, ни даже о чем-либо говорить. Таинственное обещание Вали и мое сумасшедшее обещание окутали меня вдруг каким-то усыпительным теплом. Мысленно я уже перенесся туда, в завтрашний день, пытаясь угадать ее слова и повторяя свои, и поэтому расстался с Валей легко, почти радостно, словно это расставание приближало миг неведомых открытий…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Валиных шпаргалок я не носил в школу, чтобы не выказывать своего неожиданного старания, стихи зубрил про себя, а бумажки, на которых то и дело писал новые слова, комкал и выбрасывал, так что никто в классе не догадывался, что я на всю катушку занимаюсь английским. Не знал и Авга. Эту неделю он не заходил к нам. Утрами встречались на улице, а после уроков я задерживался со своей анкетной комиссией.

Отец с мамой укатили куда-то раным-рано. Я завтракал один, в десятый раз прокручивая на маге сцены в продовольственном магазине, и как-то забыл про время и про то, что надо поторапливаться. Смотрю, Шулин на пороге.

— Эп, ты жив?.. Я думал, помер! Кричу-кричу, свищу-свищу— хоть бы хны! Мы же опаздываем! — посыпал он, прокрадываясь ко мне в кухню, но вдруг замолк и настороженно остановился, прислушиваясь. — Что это?

— Где?

— Да вот звучит.

— Английский, — спокойно сказал я.

— Но-о? И правда. Откуда?

— Мои записи.

— Твои?

— Yes, — важно ответил я, и тут взыграло во мне озорство. — What can 1 do for you, sir?.. What's the price of this?.. It's indicated on the price ticket. Thank you very much!.. A half of a kilo of chocolate with nut filling, please!.. Pay to the cashier, sir! There you are, madam![33] — выдал я без запинки свежевыученный текст, жестикулируя, как продавец за прилавком.

У Шулина отвисла челюсть.

— Э-эп! — только и выдавил он.

— Do you understand me?

— No, I don't, — автоматически ответил он.

— It's a great pity, — продолжил я строго, хотя смех и восторг уже разбирали меня.