Ни одна кошка не способна выводить весной на крыше такие рулады, какие выводила эта нахальная женщина в нашем тихом флигельке. И удивительнее всего, что тетушка слушала ее затаив дыхание, с загадочным блеском в глазах.

Я не выдержал и как-то опросил тетушку, почему, когда я дома, Людмила Павловна говорит шепотом. Тетушка ответила неуверенным голосом:

— Ведь ты же читаешь, вот она и не хочет мешать. — Потом загадочно улыбнулась и прибавила: — К тому же, разве мы не можем посекретничать? Нам есть что вспомнить…

Это, конечно, верно, а все же… Словом, зеленая мне не нравится. Я заметил, что тетушка все реже и реже открывает свой красный шкаф и все чаще о чем-то задумывается. Я даже слышал, как, оставшись одна в гостиной, она громко сказала: «Боже мой, что же мне делать!»

Однажды, выйдя неслышно из своей комнаты (я уже говорил, что пол гостиной устлан ковром), я услышал, как зеленая оказала:

— А ты продай мебель — на что она тебе! Только воздух вытесняет. Оставь самое необходимое.

— Ах, нет!.. — шепотам воскликнула тетя. — Я так ко всему этому привыкла!..

Но тут они меня заметили и умолкли.

Когда зеленая ушла, я сказал:

— Тетя, не продавайте мебель.

Тетя вздрогнула и испуганно спросила:

— Ты подслушивал?

— Что вы, тетушка! Не имею такой привычки. Я случайно услышал, когда входил в комнату, вы же видели.

Весь вечер я пытался ответить себе на вопрос: зачем тетушке продавать мебель? Что ей — не на что жить? Ведь она получает пенсию за мужа и, кроме того, в сберкассе у нее двадцать пять тысяч.

Утром, за завтраком, я оказал с упреком:

— Вижу, тетя, вы мне больше не доверяете. А я умею хранить тайну.

Но тут же осекся и почесал в затылке.

— Могила! — подмигнула мне тетя и весело засмеялась.

Но, посмеявшись, тетушка опять задумалась, и между ее бровями резко обозначилась складка.

— Нет, — сказала она решительно, — уж эту тайну я никому не доверю, никому! К тому же это не моя только тайна. Придет время — все узнают, а пока что честь велит мне молчать.

— Если так, тетушка, то, конечно, не говорите, — согласился я. — Какое мне дело!

Мог ли я тогда подумать, что уже вечером мне придется изменить свое мнение!

Вечерам я сидел с товарищами в заросшей диким виноградом маленькой кабинке летнего кафе и ел мороженое. Вдруг из-за решетчатой перегородки ко мне донесся женский хрипловатый смех, показавшийся очень знакомым. Листья винограда уже сильно поопали, но все-таки рассмотреть тех, кто сидел рядом, не было возможности. Внезапно раздался звон стекла. Женский голос сказал:

— Посуда бьется — хороший признак.

— «Хороший, хороший!» — раздраженно отозвался мужской голос тоже с хрипотцой. — Уж очень мы много времени тут тратим.

— Перестань ворчать. Я сказала, что уломаю эту старую ворону, — значит так и будет… Ох, я, кажется, совсем пьяна…

Но тут музыка с эстрады заглушила конец фразы, и больше я ничего не разобрал.

Мы расплатились и ушли. По пути домой я мучительно вспоминал, чей же это был голос. Ведь я слышал его совсем недавно, чуть ли даже не вчера. И вдруг сразу вспомнил: да ведь это голос зеленой! Конечно, это она. Как же я сразу не узнал! Правда, она была пьяна и голос ее слегка изменился. Но если так, кто же тогда «старая ворона», которую она собирается «уломать»? Уж не моя ли тетушка?!

И здесь я сказал себе: нет, Яков Федорович, вам все-таки придется этим делом заняться, а то как бы вы и впрямь не оказались растяпой.

Ночь я спал тревожно. Едва засыпал, как мне представлялась какая-то птаха, серебристая, маленькая, пугливая. Она жалась к стеклу окна, будто хотела вырваться из комнаты и улететь, а наш попугай выкатывал на нее зеленые глаза, хлопал крыльями и хрипел: «Раз-зорву!.. Раз-зорву!.. Раз-зорву!..» Я просыпался, и май мысли вновь возвращались к зеленой. Странное дело, во сне ко мне привязалось убеждение, будто я видел ее еще до того, как она появилась у нас во флигельке, только она была тогда в другом платье. Я мучительно вспоминал, где я видел эти зеленые глаза старой кошки и гладкую тусклую прическу без единого седого волоока. Утомленный раздумьями, я засыпал и опять видел серебристую птаху и взъерошенного попугая…

Принципиальный вопрос

Утром, едва в щелях ставен заголубел рассвет, я поднялся и пешком (трамваи еще не выходили из парка) отправился в рабочий городок комбайнового завода к Грише Крутоверцеву. Однажды я уже был у него и теперь без труда нашел четырехэтажный кирпичный дом, в котором он жил. Гриша удивился, увидев меня в такой ранний час, но я оказал ему, что объяснять ничего не буду, а только прошу его прийти вечером к Каменной лестнице по очень важному делу.

Потом, уже в трамвае, я проехал к Геннадию в общежитие и попросил о том же. Геннадий потребовал, чтоб я не валял дурака и сказал бы сейчас же, в чем дело, но я только прошипел: «Тс-с-с-с…» — и ушел.

В назначенное время мы встретились неподалеку от солнечных часов, а оттуда опустились по Каменной лестнице к самому морю. В этот вечерний час набережная была почти безлюдна. Мы уселись так, что наши ноги почти касались… (опять «почти»). Мы уселись так, что наши нош едва не касались воды, и под тихий всплеск волны начали задуманное мною совещание. Прежде всего я поставил вопрос: допустимо ли подслушивать, этично ли это?

— Ты не боишься ли, что наш разговор услышат судак или севрюга? — язвительно опросил Геннадий. — Подумать только, привел нас на безлюдный берег, чтобы задать этот совершенно секретный вопрос!

Но Гриша остановил его:

— Я думаю, — оказал он, — что это только начало, а потом будет и что-нибудь посущественнее, о чем на людях болтать не положено. Так, Яков?

— Так, — ответил я. — Давайте же сначала обсудим принципиальный вопрос.

— Что ж тут обсуждать, — сказал Геннадий. — Подслушивать подло. Вот у нас случай был. Влюбился один студент и давай объясняться с девушкой в коридоре института. А другой стоял неподалеку (это было в перерыве) и слушал. Подслушал — и давай изводить влюбленного насмешками. И до того довел беднягу, что тот ему нос расквасил. Пришлось мирить их в студкоме.

— Ну, объясняться где попало тоже не дело, — заметил я. — Для этого пейзаж нужен.

— А если поблизости никакого пейзажа нет, тогда как?

— Известно как: терпи, держи себя в руках, — поддержал меня Гриша. — Вот у нас был случай. Дали одному токарю втулку расточить. Трудится он, а точка зрения у него совсем другая: не столько на резец смотрит, сколько на кудряшки Фени, кладовщицы. Смотрит и соответствующую мимику на лице изображает: дескать, пойми, что за пожар у меня в сердце. Ну и запорол деталь.

— Запороть деталь — это полгоря, бывает, что человек любовь запорет, — сказал Геннадий. — Вот был такой случай. Полюбил один первокурсник девушку. Как вечер, так они на приморском бульваре. И пейзаж подходящий, а он никак не решался объясниться, такой одержанный был. Если в какой вечер и поцелует, то только раз из десяти возможных. Она ждала, ждала, видит — вопрос проблематичный, и вышла за электромонтера.

— Ветреная девушка, — рассудил Гриша. — А он правильный парень. Вам государство стипендию платит, чтобы вы учились, а не любовь крутили на приморских бульварах. Это нам, которые учатся без отрыва, можно даже и жениться: мы люди самостоятельные, своим трудом зарабатываем на жизнь, а вы держите себя в норме. Получишь диплом — тогда пожалуйста!

— Это правильно, — согласился я. — Вот был такой случай. Женился один парень на своей однокурснице — она ему двух близнецов и преподнесли. Что ж получилось? Пока она близнецам кашу варит, он ходит перед ними на четвереньках. Потом она занимает его место, танцует и в ладоши хлопает, а он кашу варит. До учебы ли тут! Они даже «Красное и черное» из экономии времени читали пополам.