– А как же мы?..

– А что «мы»? – сказал доктор Рыжиков с видом чистой совести. – Долечитесь…

– Без вас я не вылечусь!

– А это уже все само собой пройдет. И без меня, и без вас.

– А я буду лежать и не двигаться!

– Тогда я буду ходить сюда к вам на свидания. Идет?

– Идет! Только каждый день!

– В обмен на упражнения. Каждый раз к концу упражнений я тут как тут. Так?

– А как вы будете узнавать, когда я занимаюсь?

– Это мой вопрос. По рукам?

Жанна протянула узенькую ладонь. Ее взгляд требовал честности и правдивости.

– А кем вас повысили? – доверчиво спросила она.

Доктор Рыжиков улыбнулся сходству слов «повысили» и «повесили».

– А чего вы смеетесь? – вспыхнула она.

Как все великие артисты, она была самолюбива и мнительна.

Из-за этой Жанны доктор Рыжиков не раз говорил Мишке Франку: «И в кого это мои девки дурами растут?»

Мишка Франк искоса сравнивал оригинал с копиями, если это было в их зловредной компании, и, вместо того чтобы успокоить родительскую тревогу, философски выпускал свое паровозное облако: «А я тебе скажу. В ней одних кровей сколько! Русская – раз, латышская – два, еврейская – три, украинская – четыре, осетинская – пять…»

– Татарская – шесть, – заканчивал доктор Рыжиков.

– Как – татарская? – задумывался Мишка Франк. – Я о татарской родне не слыхал.

– А что каждый русский на две трети татарин, слыхал?

– А! – пыхнул Мишка Франк в знак согласия. – Вот видишь, какой генетический фонд! Не то, что у нас, вырожденцев.

Каждый день городская газета и радио дразнили городских матерей изящными стихами Жанны Исаковой, графическими рисунками Жанны Исаковой, восторгами о танцах Жанны Исаковой в детском ансамбле и серебристом голоске Жанны Исаковой, к тому же играющей себе на пианино.

Так что доктор Рыжиков был просто приятно поражен, когда к нему привели черноглазую резко угловатую девочку и сказали, что это Жанна Исакова. Оказывается, она и в самом деле существовала в природе.

Но поменьше бы таких знакомств. Хотя ничего страшного вроде сначала и не было. Просто несколько раз упала на репетиции, чего с ней сроду не бывало. Как бы подвернулась нога. А потом на концерте. Концерт был ответственный, перед руководящими товарищами из области. Ансамбль могли послать на зональный смотр. Когда Жанну ругали, она заплакала и сказала, что нога сама подворачивается.

Сама так сама. Сначала забыли, а потом пальцы стали неметь. Вроде бы ничего не чувствуют. Болеть не болят, а как будто отсидела и не разгоняется. Судили-рядили, искали советчиков и постепенно дошли до доктора Рыжикова.

– Ну-с, прекрасная и воинственная Жанна… – сказал он после некоторого знакомства.

– Почему «воинственная»? – улыбнулась она, напуганная белыми халатами в кабинете и серыми больничными в коридоре. Насчет «прекрасной» у нее вопросов не было.

– Потому, – улыбнулся и доктор Петрович, – что не прекрасных и не воинственных Жанн не бывает. Они все такие.

– А на отчетном концерте я выступлю?

– Конечно! – сразу сказал доктор Рыжиков. – Как же без тебя! Только сначала немного повыступаешь у нас. У нас тут своя сцена есть… Ладно?

– Ладно, – сказала Жанна. Ей нравилось, что доктор был простой, как плотник, и нос картошкой. Особенно нравилось, что он не ахал и не охал и не говорил «бедненькая», как разные тетушки-соседки, а особенно учитель танцев, который сначала ругался на недисциплинированность и лень, потом страшно расстроился, что сорвался отчетный концерт, где у Жанны было девять сольных номеров. Он прямо плакал, что вложил в концерт всего себя, а теперь все пропало. Доктор, наоборот, трали-вали, просто и весело, как ни в чем не бывало. Как будто у всех ноги только и делают, что каждый день отнимаются.

– А что там у тебя в концерте? – уточнил он программу.

– Ну, «Умирающий лебедь»…

– «Умирающего» мы, может, и пропустим… Начнем готовить что-нибудь веселенькое. Тут у меня зреет одна мысль. Когда дозреет, мы с тобой перевернем искусство. Только сначала ты подержись…

Жанна держалась. Она держалась, когда правая нога отнималась все больше, и сама успокаивала родителей – это пройдет. Она держалась при люмбальной пункции как сидя, так и лежа с иглой, воткнутой в позвоночник, и послушно стараясь побольше расслабиться. Она все могла вытерпеть, кроме ожидания, когда же созреет зрелая мысль доктора Рыжикова. И каждый раз при его появлении нетерпеливо спрашивала: «Ну как?»

– Зрелость мысли, – отвечал доктор Рыжиков, развивая свою любимую тему, – есть продукт миллионолетнего развития природы.

– Значит, ждать миллион лет? – пугалась Жанна.

– Миллион уже прошел, – спешил обрадовать ее доктор Рыжиков. – И не один. Да только зрелых мыслей маловато.

Ибо легко представить тьму незрелых мыслей, которые витают вокруг нас, преждевременно сорвавшись с древа сознания. Его зеленые плоды. О них и ушибаются редкие зрелые мысли. И даже расшибаются, если так можно выразиться.

Но Жанне он сказал короче:

– Осталось, может быть, несколько дней. Ну, неделя… Можно потерпеть?

– Можно, – успокаивалась Жанна, которая все с большим трудом поднималась с постели в столовую или туалет.

Ей уже выдали казенные костыли.

Учитель танцев как увидел ее на них, так и зашелся.

– А я еще верил в нашу медицину! – воскликнул он, придя к доктору Рыжикову.

– Уж извините, – вздохнул доктор Рыжиков, – чем богаты…

– Я понимаю, здесь не Москва… – вскинул учитель танцев артистический профиль, про который ему кто-то сказал, что он похож на Жерара Филипа. – Но вы поймите и меня. Мы хотели направить ее в училище Вагановой, она должна быть визитной карточкой нашей студии. Да, да, мы скоро будем студией, этот вопрос почти решен… У нас отчетный концерт, а ей все хуже. Уже и с костылями… А я ей столько доверил! «Лебедь» Сен-Санса, индийский танец, узбекский с косичками, соло в «Жоке», из «Щелкунчика» фрагмент… Мы ведь перестроиться не успеем. У меня есть способные девочки, но такой одаренной… Может, вы можете вызвать профессора из Москвы? А как называется ее болезнь? Ведь мы для нее столько сделали…

Жанна с лету попала в заповедник, в отдельную палатку с ковриком и полированной мебелью. Это учитель приписывал себе, потому что родители Жанны были люди простые. Но на самом деле в этом полностью была заслуга Ады Викторовны, так как место в танцевальной студии после поездки в Артек на детский фестиваль стало в городе большим дефицитом. Говорили, так можно и за границу попасть, на международный смотр. И она сразу получила учителя танцев в свои бархатистые руки.

Правда, она с той же чуткостью улавливала издалека запах окровавленных бинтов и полных уток, выносимых из палаты с неподвижным больным. Поэтому Жанне незаметно приготовлялось место в простой хирургии. И перед операцией ее перенесли туда.

Родители услышали об операции со страхом.

Они стояли перед доктором Петровичем – как напуганные сверхсрочники перед сердитым генералом. Он никак не мог усадить их и тоже был вынужден встать. Так они стояли, разделенные столом, как на дипломатических переговорах.

Будь его воля, он во всех таких случаях вывешивал бы на дверь одну универсальную вывеску: «Сделаем все, что возможно.» Эта латинская тарабарщина с названиями пострадавших органов только допугивает и без того пугливых.

– Не буду ни пугать, ни обнадеживать, – понес он свой крест. – Клиническая картина более или менее ясна, анализы закончились. Если сможем – обойдемся без операции. Если нет – будет нужен серьезный уход.

– А вы… – сглотнул комок тихий отец-экономист, – такие операции… делали?

– Я их делаю десять лет, – скромно сказал доктор Рыжиков.

– А бывает, что… умирают? – сглотнула комок мать.

– Чаще всего, по статистике, умирают вполне здоровые люди, которые больницы и не нюхали, – вполне серьезно сказал он.

– Как? – спросила она.

– Под колесами транспорта, – вспомнил он заклятого врага нейрохирургов. – Самый высокий процент смертности там. А на операциях смертность меньше полпроцента. И то смертельно больных. Жанне до этого далеко.