И просвещенные англичане оправдали надежды Марка Твена: не только социалисты, радикалы и пацифисты, но и просто честные люди, не поддавшиеся опьянению шовинизмом… Сэр Харкурт, которого Андре Моруа назвал последним гигантом либерализма восьмидесятых годов, говорил о бурской войне:

— Крымская война была ошибкой, а эта — уже преступление.

А о Родсе, который во время процесса о набеге Джемсона так старался его разжалобить, этот старик сказал:

— По-моему, так лучше бы всего дать ему треуголку, пару простых штанов и отправить на остров Св. Елены.

Известие об ультиматуме Крюгера застало Родса в Кейптауне. Но вечером того же дня, 9 октября, он выскользнул из дома и, стараясь быть незамеченным, сел в поезд, идущий в Кимберли.

Почему он так сделал? Ни один из биографов Родса толком на это не ответил, да, кажется, никто даже и не задался этим вопросом. Кто-то написал, что Родс несколькими днями раньше, еще до войны, объявил, что он туда едет в связи с какими-то делами. А кто-то счел, что во время войны Родсу и полагалось быть в столице своего алмазного королевства. «Родс знал, где ему надлежит находиться. Ведь его шахты — в Кимберли».[182]

Но таких королевств у Родса было несколько, а шахт — и того больше. Почему же именно в Кимберли?

Ну, допустим, он не думал, что попадет в ловушку. Но ведь все равно, уезжая из Кейптауна, он оказывался вне центра событий. Решения британской стороны в этой войне должны были приниматься в Кейптауне или идти из Лондона через тот же Кейптаун. И Родс сознательно сразу же ставил себя в положение, когда он никак не мог влиять на события. Он человек действия и еще раз действия!

Может быть, он поехал, чтобы показать, что никакие внешние события, даже война, не заставят его менять принятые решения? Но это было бы слишком нелепо.

Или он считал, что война не продлится и нескольких дней? Вероятно, но все же не очень.

Возможно, он боялся, что в Кейптауне с ним и с его мнением не станут считаться в той мере, как ему хотелось бы, и это будет ежечасно оскорблять его самолюбие. А потому, как говорили римляне, лучше быть первым на селе, чем вторым в Риме.

Или втайне надеялся, что его хватятся, поймут, что без него никак нельзя.

Так ли он думал, кто знает. Но во всяком случае он вряд ли предвидел, как развернутся события. Не только он, никто вообще не ждал, что первый период войны пройдет при явном превосходстве буров.

Поезд, на который сел Родс, оказался последним прибывшим в Кимберли. Буры сразу же отрезали и окружили город.

Появлению Родса жители города не обрадовались. Он был для буров исчадием ада и его присутствие в Кимберли обостряло нависшую над городом опасность, могло лишь ожесточить буров, усилить их стремление захватить и без того ненавистную им алмазную столицу, порождение английской алчности.

Еще 4 октября, видя приближение войны, мэр Кимберли от лица горожан послал Родсу телеграмму с просьбой отложить приезд. А один из жителей Кимберли обратился к Родсу с этой просьбой еще раньше, 1 октября, и написал: «Вы ведь знаете, что буры считают Вас первопричиной всего зла и что надвигающуюся войну они тоже отнесут на Ваш счет».

Родс оказался заперт в Кимберли на 124 дня, больше чем на четыре месяца. Правда, Джемсон был на еще больший срок заперт в Ледисмите, а полковник Баден-Пауэл, оказавший такие услуги Родсу во время восстания ндебелов и шонов, — в Макефинге.

Всесильной Де Беерс принадлежало в Кимберли все. Отряды волонтеров, защищавших город, состояли из ее рабочих и служащих. Продовольственные склады, лошади, повозки — все было собственностью Де Беерс. Женщины и дети прятались от бурских снарядов в шахтах Де Беерс. Один из инженеров этой компании сумел во время осады даже сконструировать крупное артиллерийское оружие. Его назвали «Длинный Сесиль», и оно било по бурам снарядами с надписью «Привет от С. Д. Родса».

Но пребывание в осажденном городе не принесло Родсу лавров. Считая себя полновластным хозяином Кимберли, он и вел себя соответственно. Публично игнорировал начальника гарнизона, подполковника Кекевича, нарушал его приказы, оскорблял его. Не зная военного дела, во многом мешал организовать продуманную оборону.

Раздражительность, вспыльчивость и нетерпимость в характере Родса становились все сильнее. Он писал резкие письма английским генералам, упрекал их, что они, мол, медлят с освобождением Кимберли. Дошло до того, что Кекевич вынужден был пожаловаться высшему командованию и пригрозить Родсу арестом.

…Пятнадцатого февраля 1900 года английские войска заставили буров уйти от Кимберли.

Каким героем, должно быть, чувствовал себя Родс! Каких почестей, какого поклонения и восхищения ожидал. И как человек, вынесший 124-дневную осаду. И как политик, видевший во всей этой войне результаты своих многолетних действий.

Но там, в осаде, он был изолирован от мира в течение бурных четырех месяцев, когда определилось отношение к этой войне и во всем мире, и в самой Англии. Не знал, что престиж Англии упал, как никогда, и что на Британских островах эта война становилась все менее популярной.

Родс не мог всего этого хорошо знать в своем блокированном городе алмазов. Да при его характере, манере мышления и эгоцентризме ему это и не легко было бы понять. И уж совсем трудно было ему представить, какие проклятья обрушивались на его голову, как его винили. Как было ему осознать, что даже правителям Англии приходилось учитывать это настроение и они не могли так уж демонстрировать свою близость к нему.

Родс видел все в ином свете. В Кимберли он чувствовал себя запертым в клетке. Вместо того чтобы управлять ходом войны, давать указания фельдмаршалам, был обречен пререкаться с каким-то безвестным подполковником, начальником маленького гарнизона.

Но вот наконец освобождение. Долгожданный момент, когда одетые в хаки томми аткинсы своей кровью заставили буров снять осаду. И сразу же лютое разочарование, как ледяной душ.

…На командные высоты этой войны его не пускают. Ему ничего не поручают, в его услугах не нуждаются.

Какой страшной несправедливостью казалось ему все это. Идет его война, война ради целей всей его жизни. Но обходятся без него. А в левых газетах пишут даже, что другим приходится расхлебывать кашу, которую заварил он. Ему припоминают его слова, поступки, но не так, неверно, несправедливо, извращенно.

До сознания Родса его новое положение дошло не сразу. Поначалу он попытался очень бурно включиться в политическую жизнь. Осада с Кимберли была снята 15-го февраля, а уже через неделю, 23-го, он выступил с программной речью на заседании пайщиков Де Беерс. Он говорил даже о том, какой должна стать Южная Африка, объединившись под британским флагом после завершения бурской войны.

По этой речи видно, как энергично он ринулся снова на политическую сцену, чтобы завоевать себе новых сторонников.

Тут-то Родс и произнес фразу, которую потом, после его смерти, и вплоть до наших дней, цитировали чаще любых других его слов. Больше того, она стала пропагандистским кредо всей британской колониальной политики и в этом качестве десятилетиями печаталась на обложках колониальных журналов и других изданий Южной Африки, Родезии и самой Англии.

В этой фразе и по сей день видят нередко свидетельство либеральности британского колониализма, признак того, что патриарх этого колониализма еще в конце прошлого века считал своей целью цивилизовать всех африканцев и вообще небелых, а цивилизовав, дать им все гражданские права. Фразу Родса официальная Англия противопоставила «узколобому бурскому шовинизму».

Фраза эта всегда приводилась в таком виде: «Равные права всем цивилизованным людям к югу от Замбези». Трактовали ее впоследствии расширительно, как девиз английской колониальной политики: «равные права всем цивилизованным людям» не только в Южной Африке, а повсеместно. Назвали даже «принципом Сесиля Родса».