О времени. Европейцу всегда не хватает времени. Он поднимает из-за этого нескончаемую возню и ведет много глупых разговоров. Хотя времени ведь все равно не может быть больше, чем влезает между восходом и закатом. Я видел человека, который краснел и зеленел и дрыгал руками и ногами, потому что его слуга пришел на одно дыхание позже, чем обещал прийти.
О счете годам жизни. Это подсчитывание и распытывание полно опасности, ибо таким образом узнали, сколько месяцев продолжается жизнь большинства людей. Всякий теперь помнит об этом и, когда пройдет определенное число месяцев, говорит: «Теперь я скоро умру». Он больше не знает радости и действительно скоро умирает.
Да простит автора великодушный читатель! Мчете и Бабиян были, конечно, одаренными, неординарными людьми — не случайно ведь именно их выбрали для столь ответственной миссии. И рассказы их о Европе и о жизни белого человека наверняка были примечательнее, чем отрывки, здесь приведенные. Но — увы! — мы не знаем этих рассказов. О посольстве ндебелов в Лондон сохранились лишь заметки Моунда и еще нескольких европейцев. И то слава богу! Хоть как-то можно представить себе эту удивительную миссию. Хотя, конечно, европейцы многого не понимали, не видели или неправильно толковали.
Кажется, одна только фраза и дошла до нас из рассказов послов Лобенгуле. Когда они рассказывали, сколько золота они видели в Английском банке, Лобенгула спросил недоверчиво:
— Раз у королевы столько золота, зачем же ее люди стараются найти его еще больше?
Послы ответили:
— Они обязаны платить ей дань золотом и поэтому ищут его по всему свету, не только в нашей стране.
А наблюдения и размышления о жизни белого человека, которые приведены выше, взяты из книги «Папалаги. Речи тихоокеанского вождя Туйавии из Тиавеи. Издал Эрих Шеурман».[65] Во введении говорилось, что это заметки вождя с островов Самоа, который побывал во многих европейских странах и решил рассказать своим соплеменникам о том, как белый человек (на самоанском языке — «папалаги») живет у себя дома, в Европе. Какими же нелепыми предстаем в этих рассказах мы, европейцы… Одни названия глав чего стоят: «Тяжкая болезнь думания», «О месте поддельной жизни и о многих бумагах». И заключение — «Папалаги хочет вовлечь нас в свои потемки».
Книга «Папалаги» была выпущена на русском языке в переводе с немецкого в 1923 году издательством «Всемирная литература». Оно не выказало и тени сомнения в подлинности «речей». Да и редакция журнала «Зори», поместив рецензию под заголовком «Наивность или мудрость»,[66] тоже считала эти речи подлинными.
Пожалуй, даже странно, как это впали в такое легковерие и редакторы и рецензенты. Автором книги был, конечно, тот, кто назвался издателем, — Эрих Шеурман И хотя этот немецкий писатель одно время жил на Самоа и, вероятно, действительно беседовал с местными вождями, и по стилю, и по смыслу «речей» видно, что они вышли из-под пера европейца.
Прием этот — выдать плоды своих размышлений за наблюдения и рассуждения простодушного туземца, мудрого своей наивностью, — использовался европейскими поэтами, писателями, философами очень широко. Достаточно вспомнить вольтеровского «Простодушного» или «Гражданина мира» Оливера Голдсмита. Не Монтескье ли положил начало этой традиции своими «Персидскими письмами»?
Во времена Родса и Лобенгулы, как раз на рубеже восьмидесятых и девяностых годов, Анатоль Франс придумал своего араба Джебер-бен-Хамса и заставил его подшучивать над французами:
«У западных народов, главным образом у французов, существует обычай устраивать „балы“. Обычай этот заключается в следующем. Одев своих жен и дочерей как можно соблазнительней, обнажив им руки и плечи, надушив их волосы и одежду, посыпав мелкой пудрой кожу, украсив цветами и драгоценностями и научив их улыбаться, даже тогда, когда им улыбаться совсем не хочется, европейцы приезжают с ними в просторные, жарко натопленные залы, освещенные таким количеством свечей, сколько звезд на небе, устланные пушистыми коврами, уютно уставленные глубокими креслами с мягкими подушками. Гости пьют хмельные напитки, шутят, пляшут с женщинами, быстро кружатся с ними в танцах, на которых я сам не раз присутствовал. Затем наступает минута, когда все с неистовой яростью удовлетворяют свои вожделения, потушив на время свечи или удобно развесив для этого ковры. Таким образом, каждый наслаждается с той, которая ему нравится, или же с той, которая ему предназначена. Я утверждаю, что все происходит именно так, — не потому, что я бывал свидетелем этого, мой спутник всегда уводил меня прочь до начала оргии, но было бы нелепо и противно вероятности думать, что вечер, подготовленный таким образом, заканчивался бы иначе».[67]
Но разве тем только привлекателен был подобный литературный прием, что позволял писателю-европейцу покритиковать свое общество, своих соотечественников и современников?
Ведь взглянуть на свой мир новым, свежим взглядом, как бы впервые, скажем, так, как видели его послы Лобенгулы, — это значит оценить его по-иному, не изнутри, а извне. Увидеть все ценности иными глазами, по-иному определить место своего общества в большой общечеловеческой истории. И хоть немного разобраться, из каких же других обществ эта история состояла и состоит, попытаться понять, каковы же эти «туземцы» — те, от чьего лица ведется рассказ, реконструировать модель их мышления, их видения мира.
Разве не интересна в этом смысле попытка московского писателя Якова Михайловича Света? В повести «Одиссея поневоле» он воссоздал картину путешествия в Европу переводчика Колумба, индейца, которому испанцы дали имя Диего.
Но почему же только писатели? Почему не возьмутся за эту тему ученые, если она столь плодотворна?
Ученую Европу еще совсем недавно весьма мало заботило, что думают о ней какие-то там африканцы. Теперь это уже не так. В наши дни ученые — историки, психологи, этнографы начинают всерьез изучать историю становления представлений народов друг о друге.
«Какими они видят нас. Изображение белых в искусстве цветных народов» — под таким заголовком была выпущена книга в Лейпциге в 1972 году. А в Париже в 1976-м вышла книга «Черные и белые. Их образ в устной африканской народной литературе». Таких исследований становится все больше.
Писатели, видимо, просто раньше ученых интуитивно нащупали лакуну в человеческом знании и попытались использовать ее или заполнить. Они ведь вообще нередко опережают ученых. Ф. Энгельс считал, что из романов Бальзака о жизни французского общества, даже об экономических деталях, он узнал больше, «чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых».[68]
Академик М. Н. Тихомиров в 1962 году упрекал своих коллег-историков: «…никто до сих пор даже не попытался рассказать о жизни народа, о его воззрениях, о его праздниках, о его бедствиях и чаяниях, обо всем, чем жил человек прежнего времени. Об этом пишут только писатели, как это сделал Ромен Роллан в своей повести о Кола Брюньоне. А историки только брюзжат на писателей, укоряя их в неточностях».[69]
Писатели, ученые… Речь до сих пор шла о европейцах. Но неужели никто из жителей далеких южных стран не оставил воспоминаний, заметок, записок о том, какое же впечатление производила на них Европа, когда они попадали туда впервые?
Какой казалась она тем десяти индейцам, которых Колумб привез в Испанию в 1493 году? Хотя бы тому из них, кто стал у великого мореплавателя проводником, вернулся с ним в Вест-Индию и помог «открыть» Ямайку…
А какой Европа предстала перед африканцами? В песне одного из восточноафриканских народов европеец выглядел так:
65
Папалаги. Речи тихоокеанского вождя Туйавии из Тиавеи. Издал Эрих Шеурман. Пб. — М., 1923, с. 12―13, 20, 27, 34―35, 42, 45.
66
См. Ан. Наивность или мудрость, — Зори, 1924, № 10, с. 14.
67
Франс А. Собр. соч., т. 3. М., 1958, с. 593.
68
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 36.
69
Тихомиров М. Летопись нашей эпохи. — Известия, 1962, 30 октября.