Сначала судья, с отеческими интонациями, призвал Васильцовых подумать как следует, так ли необходимо разрушать семью? Может быть, они торопятся с подобным решением, недостаточно серьезно относятся к нему?

И тогда Дора вскочила и, распаленная волнением, страстно заговорила:

— Нет, товарищ судья! Я все хорошо обдумала, и у меня нет другого выхода. Девчонкой грубо ошиблась я в этом человеке, — она мотнула головой в сторону Максима, — он оказался плохим отцом и, поверьте, — Дора стыдливо потупилась, — несостоятельным мужем…

Парень посмотрел на нее насмешливо, а на Максима сочувственно, мол, знаем мы таких бабочек, встречали, не иначе, надумала за другого выскочить. Судья внимал с замкнутым выражением лица, на котором ничего нельзя было прочесть.

— Но что много важнее, — продолжала Дора, и в глазах ее засветился огонь праведного возмущения, — я недавно узнала, что Васильцов обманывал меня, как и своих товарищей. — Она судорожно вдохнула воздух, щеки ее алели, завитки темных волос змеились возле ушей. — Он скрыл свое гнусное дезертирство во время войны, и его справедливо исключили из партии, аспирантуры…

На глаза парня набежала тучка: «Да неужто это правда?»

— Я, комсомолка, дочь боевого офицера, не могу унижать себя жизнью с прислужником полицаев, с которыми он пил водку… У меня к нему нет никакого доверия!

Дора покосилась в сторону матери, и та, словно подавая одобрительный сигнал, приподняла насурмленную бровь.

— Если вы хотите удостовериться, что это за человек, — пришпоривая себя, высоким голосом воскликнула Дора, — то вот, я взяла в партбюро выписку из протокола.

Она протянула судье бумагу, и тот, пробежав ее, зачитал вслух. При этом лицо его непримиримо отвердело, а в глазах парня начисто исчезло сочувствие.

— Надо ли вызывать свидетелей из института? — поворачиваясь то к одному, то к другому заседателю, спросил судья.

— Думаю, в этом нет необходимости, — ответила учительница.

— Вам слово, — обратился судья к Васильцову.

Ему хотелось сказать Доре: «Что же ты делаешь с собой?» Но пересохло горло, спеклись губы.

— Я ничего не имею против развода, — только и ответил он.

Суд доконал Максима. Возвратилось заикание, наступила прежде неведомая бессонница.

…Дня через два после этого Васильцов шел по Пушкинской улице, просто так, никуда. Мысль все время возвращалась к испытанному на суде позору. Как, вероятно, неуважительно думали люди о нем, очерненном, униженном Дорой. Зачем она все так опошлила и растоптала?

Вдруг он задохнулся от острой боли в груди. Боясь двинуться, опустился на крыльцо какого-то дома. Над ним склонилась пожилая женщина:

— Вам плохо?

Держась за сердце — казалось, еще немного, и оно разорвется, — Максим выдавил:

— Да…

Вызвали скорую помощь, и Васильцов попал в областной госпиталь инвалидов к… Шехерезаде.

— Что-то зачастили к нам, старший лейтенант. Нехорошо! — желая веселым тоном подбодрить Васильцова, сказала она. — А где мой автограф?

Когда-то Аветисян говорил: «Плохой погоды не бывает». Но погода действительно была плохой. Зима выдалась гнилой — без мороза, снега, зимних радостей — сплошная слякоть. Болели раны, и Максим «разваливался на куски».

В госпитале обступили все те же муки, да теперь еще преследовали безрадостные мысли.

Вероятно, он действительно не подходил Доре. Но как смириться с потерей Юлечки? А собственно, почему потерей? Они будут часто встречаться. Жаль, что так и не увидел повзрослевшую Лилю. Как возмутительно вел себя тогда в госпитале. А ведь с ней связана лучшая полоса его жизни. Она не ответил на извинительное письмо и правильно сделала.

Васильцов снова, в какой уже раз, вспомнил Лилю в классе и как прощался с ней после дней в ополчении, преданный взгляд ее зеленоватых глаз, быструю походку, ее письма… И последнее нелепое, свидание. Так обидеть человека!.. Счастливцем будет ее муж… Но почему он об этом?

Неожиданно в госпитальной столовой Максим повстречался со своим связным Володей Черкашиным, который в Мелитополе тащил его на себе. Парень стал широкоплечим, возмужал. Кинулся к нему:

— Товарищ старший лейтенант! Узнаете?

Оказывается, Володя заканчивает политехнический институт в Новочеркасске. Попал в госпиталь: вместо левой руки у Володи манжет с искусственными пальцами.

— Сын у меня — Максим, — радостно сообщил Черкашин. — Да, вот чудо! Недавно нашел меня орден Отечественной войны… За Мелитополь…

«Все же нашел, — с удовлетворением, подумал Максим, вспомнив, как из госпиталя писал представление. — А мой, обещанный „синим майором“, где-то полеживает».

— Поздравляю, — сказал Васильцов.

После полуторамесячного пребывания в госпитале Шехерезада объявила Васильцову:

— Подремонтировали. Теперь надо, Максим Иванович, в пятигорский санаторий съездить.

— Да где же путевку достать?

— А это наша забота.

Милая спасительница Шехерезада!

Все же у Васильцова порой возникало странное и непривычное ощущение отключенности от жизни. Как прежде, светит солнце, смеются дети, прорезают небо ласточки, а он не знает, куда себя девать, то и дело наталкивается на оскорбительные неприятности.

Вот и сегодня на пороге его комнаты появился комендант общежития в синих брюках галифе, — заправленных в хромовые сапоги, в зеленой гимнастерке из добротного сукна. Расправив ее под широким ремнем, комендант объявил:

— Как вы теперь в институте посторонний, надо очистить жилплощадь!

Максим нахмурился, сказал насколько мог спокойнее:

— Я это сделаю после лечения в санатории.

— Ладно, подождем малость, — смилостивился комендант.

Ожидание путевки затянулось, а просвета в судьбе Василькова никакого не появлялось. Вероятно, думал он, есть какой-то неписаный закон инерции — сохранения данного состояния: трудно сбросить с достигнутой высоты того, кто должен быть сброшен. Но и трудно несправедливо сброшенному снова подняться. Сам-то он поднимется. Надо набросать план диссертации — хватит бездельничать. И послать письмо Константину Прокопьевичу, попросить разрешения присылать ему главы своей работы.

Васильцов твердо решил, что не к лицу отсиживаться на Пушкинском бульваре в ожидании, когда справедливость восторжествует сама собой; его долг бороться с борщовыми, подпевалами рукасовыми. И никакого скулежа!

…Разговор с секретарем парткома института Митрохиным у Максима Ивановича не получился Скорее всего, потому, что, как он позже узнал, Митрохин был приятелем Борщева. Бритоголовый, краснолицый, слушал он и не слышал этого незваного посетителя, нетерпеливо постукивал карандашом по металлическому стаканчику письменного прибора. Наконец сказал:

— Это все слова. А есть у тебя документы, подтверждающие твою правоту?

Так же безуспешно закончился приход Васильцова в райком партии. После многочасового ожидания ему там сказали:

— Коллектив не может ошибаться.

Тогда Максим Иванович пошел в обком. Здесь его выслушали внимательно и попросили «все изложить письменно». Два дня занимался этим Васильцов и, в конце концов подробно описал события под Сталинградом, жизнь в МТС, просил разыскать бывшего начальника особого отдела Георгиева, рассказал про обстановку на кафедре, о своих отношениях с Борщевым и Рукасовым. Сдав объяснительную записку в коллегию партконтроля, получил от военкомата путевку и вскоре выехал в санаторий.

Глава одиннадцатая

В Пятигорске Максим принимал грязи, ванны, но еще оставалось много свободного времени для прогулок. Он поднимался по затравелой, дикой, витой дороге к вершине Машука, откуда открывался чудесный вид на дальние горы и лесные кущи.

А то сидел в Цветнике, в центре города, неподалеку от замшелых Лермонтовских ванн, темно-голубой Галереи с эстрадой. Звенели трамваи без стен и окон, похожие на продуваемые ветрами конки. Чернели развалины гостиницы «Бристоль». Мимо проходило множество людей, искалеченных войной.