Все это — отнятое имя; уродство одежды, побои, издевательства, натравливание проституток и уголовниц — должно было, по замыслу, уничтожить человеческое достоинство, разобщить, превратить их в бессловесных рабов, тупых животных… Но нет, не получится! Надо утром дать листовку Гале…
Эсэсовцы редко заглядывали в прачечную, и сюда, как скоро в этом убедилась Скворцова, заключенные, видимо, члены подпольного комитета, тайно доставляли лекарства для самых больных, продукты для самых слабых. Стекались в прачечную и сведения о положении на фронтах. Их временами приносили женщины, доставлявшее на повозках грязное белье и увозившие выстиранное.
…Ауфзееркой в детском блоке была Эльза Шульц, деревенская девушка лет двадцати трех. У Эльзы грубоватое, простое лицо, сильные, в гусиных пупырышках, руки. После нескольких бесед с Эльзой Женя составила ясное представление о ней. Шульц со школьной скамьи мечтала стать учительницей. Но однажды ее вызвал руководитель местной организации «Союза немецких девушек» и сказал, что Эльзе, как истинной немке, следует идти на службу в СС. Таков ее долг. В семье бауэра Шульца боготворили Гитлера, считали его отцом отечества, и Эльза с энтузиазмом согласилась выполнять долг.
Но то, что она увидела, попав надзирательницей в лагерь, было невыносимо для неиспорченной натуры Эльзы.
— Фюрер об этом ничего не знает, — убежденно говорила Шульц Жене, — от него скрывают.
Время шло, и, видно, Эльзе становилось ясно, что приказы об истреблении людей идут из Берлина.
— Да как же это так, как же это? — смятенно бормотала она. Женя Климова убедила Эльзу, что надо помочь Оле и ее ребенку.
Иногда Эльза давала Жене немецкие газеты, где сквозь барабанный бой, пропагандистские уловки проступали сведения об отступлениях и поражениях фашистских войск. Оставалось только вышелушить их из фальшивой упаковки и распространить по лагерю.
Теперь Оле в прачечную приносили то печеную картофелину, то кусочек сахара для малыша. Славка добыла ей снятое молоко; норвежка Анна, у которой недавно — погиб младенец, брала иногда понянчить Толика, чтобы Оля отдохнула, кормила его грудью.
Как-то вечером они все вместе — но каждая на своем языке — приглушенными голосами пропели Интернационал, и его мотив прибавил им силы.
Теперь при встрече с Олей ее товарки шептали:
— Сталинград!
— Дружба…
— Рус!..
И можно было дышать. И Оля после побоев говорила себе: «Не плакать! Ни в коем случае не плакать!» Снова и снова вспоминала Ядвигу…
Теперь она подбадривала Галю, когда та отчаивалась:
— Не показывай мерзавцам своих переживаний.
И приносила ей из прачечной обмылок, мазь от чесотки, выстиранное белье:
— Надо выстоять…
Однажды к ним в прачечную прислали заключенного из мужского лагеря — починить крышу.
Кровельщик долго, явно не торопясь, делал свою работу, а когда закончил ее, вошел в прачечную, наполненную паром. Это был пожилой человек в рваном ватнике, перетянутом бечевкой, в потертой капелюхе, надвинутой почти на самые глаза. Обращаясь к Оле, он попросил, перемешивая немецкие и русские слова:
— Битэ зэр, будь ласка, дай, доченька, напиться.
— Может, кипяточку дать? — Она с готовностью протянула ему кружку: — Пожалуйста.
— Русская? — встрепенулся кровельщик.
— Русская…
Лицо этого человека показалось ей знакомым. Где она могла видеть эти заячьи, немного вывернутые губы?
Когда мужчина снял капелюху и открыл голову в пегих пятнах, узкий, в морщинах, лоб, Оле на мгновение представился этот человек в армейской гимнастерке с белым, несколько высоко подшитым подворотничком. И вдруг пришла догадка:
— Вы ординарец комбата Аргентова ефрейтор Пузырев!
Мужчина посмотрел недоуменно:
— Так точно!
Он стал напряженно всматриваться в ее лицо.
— А я Скворцова, из санчасти.
Она уже стала забывать свою фамилию и произнесла ее сейчас словно бы чужую.
— Оленька! — пораженно почти прошептал Пузырев. — Так ты и меня под Сталинградом в степи перевязывала и в госпиталь отправляла…
Оля вспомнила: да, было и это. Осколок снаряда угодил ему под ребро, но не глубоко. Она вытащила этот осколок.
— Вот где довелось встретиться, — сокрушенно сказал Пузырев, — под Харьковом снова меня ранило…
— Ольга, — недовольно прошепелявила анвайзерка, — почему белье бросила? Кто за тебя работать будет?
— Погоди, погоди, бабуся, — торопливо заговорил Пузырев и стал объяснять, помогая себе жестами: — Племянницу, вишь, встретил. Ну, онкель я ей, понимаешь? Ненадолго мы, на фюнф минутэн.
Та поняла и, разрешающе кивнув, отошла.
Они прошли в гладильную, присели — Оля на скамейку, Пузырев на пол у стены. Оля стала расспрашивать, кто остался жив, кто погиб. Обрадовалась, узнав, что спасено полковое знамя.
В углу закряхтел Толик. Оля подошла к ящику, переменила Толику пеленки, всунула ему в рот тряпицу, смоченную сладковатой водой.
— А я ведь мужа твоего под Харьковом видел, — сказал Пузырев.
— Какого мужа? — в замешательстве спросила Скворцова.
— Да старшего лейтенанта Жиленко. Он уже батареей командовал…
Оля внутренне сжалась. Пузырев добро улыбнулся, глядя на мальчишку:
— Ну, пацан — точная копия старшего лейтенанта. И беленький такой. А знаешь, как он тебя любит? Я в хате был, когда он моему комбату сказал: «Я Оленьку все равно найду! Не могла она погибнуть!»
В прачечную вошел капо, что привел сюда кровельщика, сердите надвинул на брови серую кубанку:
— Хватит с бабами язык чесать! Айда!
Оля побрела к своему котлу. Ей представилось: сидят они с Анатолием в степи, под Сталинградом, на бруствере огневой позиции. Пахнет остывающей землей, травами. Анатолий осторожно взял Олину ладонь в свою…
— Ты веришь мне? — спросил он.
— Верю, — чуть слышно ответила Оля.
— Это настоящее… Как в «Гранатовом браслете»…
Оля доверчиво положила голову Анатолию на плечо. Пальцы ее несмело притронулись к его губам, волосам.
— Верю, — повторила она.
Где-то недалеко урчали немецкие танки. На Сталинград шли с тяжелым гулом бомбардировщики. Ночное небо прошивали цветные трассирующие пули.
Было ли все это? Неужели он ее до сих пор любит? Или все же повстречал кого-нибудь лучше…
В кабинете гауптштурмфюрера Гротке горит камин, переливается хрусталем люстра, казалось бы навечно повешены ковры, оленьи рога. У стены подремывает отливающее бордовым лаком пианино. На подоконнике в кремовых горшочках цветут пеларгонии.
Большое окно кабинета выходит на пустырь, и можно не мозолить себе глаза видом плетущихся скелетов, которые приносят только хлопоты.
Гротке, сидя у стола в кресле, поскребывает пальцами вытатуированные у виска маленькие буквы SS — дань юности увлечению нацизмом.
Во дворе раздались крики: «Люфт! Люфт! (Воздух! Воздух!)». Гротке застегнул черную, подбитую мехом шинель, плотнее насунул меховую шапку и вышел на крыльцо.
Из туч вывалился самолет с красными звездами, сделал круг над лагерем. Проклятые скелеты закричали: «Наши!», «Виват!», «Рот фронт!», кинулись обниматься. Вверх полетели платки, рукавицы. Волкодав в страхе прижался головой к порогу. «Надо всех их отправить на „черный транспорт“», — подумал Гротке, имея в виду крематорий.
Узники догадывались о приближении советских войск по тому, что нацисты перестали впрягать в сани людей, в бурде появилась черная картошка, ауфзеерки реже пускали в ход плеть, запасались гражданской одеждой и нарукавными повязками с красным крестом.
Охранников, кто помоложе, отправляли на фронт, заменяли пожилыми, калечными.
Вести с фронта доходили через подпольный комитет, от мужчин соседнего лагеря на общих работах. Кто-то в канцелярии вычитывал их из газет, кто-то подслушивал радио, разговоры эсэсовцев.
Когда узнавали о событиях на Курской дуге, в Польше, Прибалтике, появлялась надежда остаться в живых. Узники суеверно глушили ее, с тоской поглядывая на густой дым, бесконечно тянувшийся из трубы крематория, на желтый пепел, боясь преждевременной радостью спугнуть приближение воли.