Институтские дружки раздобыли Глебов адрес, написали: не хоронись, Глеб, не страдай, плюнь, перемелется — мука будет, приезжай. Он не отвечал им, злился, потому что они не то писали, не о том...

Он начал выпивать, но без всякого надрыва и комментариев, так же механически, как работал и жил.

Однажды весной Глеб увидел в окне автобуса щеку и каштановый завиток из-под вязаной шапочки. Он вошел в автобус и проехал с девушкой до конца маршрута. Там стояли ряды аккуратных шахтерских домиков. В одном из них девушка скрылась.

В общежитие Глеб возвращался пешком. День был яркий, теплый, с капелью. На тротуарах девочки в распахнутых шубках играли в классы. Глеб вдруг представил, как она жила в этом полярном городе, бегала по заснеженным улицам в школу вот в такой же голубой или белой шубке, росла... Через неделю он встретил ее снова и скоро пришел в шахтерский домик в качестве жениха.

«Мама, — сказала она с удивившей Глеба чопорностью, — отец... Познакомьтесь. Это Глеб Бредихин».

Она уже чувствовала себя хозяйкой, смеялась, гремела посудой. А родители заговаривали изредка, больше смотрели — тихие, настороженные... Поздний ребенок, единственное любимое чадо. Они тревожились за нее.

И они стали жить да поживать, и однажды она сказала ему: «Глеб, ты же механик. Почему тебе не закончить институт? Здесь есть консультационный пункт».

Он без всякого энтузиазма принялся за дело, достал необходимые справки, начал заниматься. Иногда вечерами (она уже спала) Глеб, сидя за учебниками, думал, не бросить ли все, а потом ничего, втянулся. Через два года он получил диплом и перешел на новую должность. И вот теперь у него были дом, семья, сын...

Он прошел несколько вагонов и толкнул дверь в ресторан. Там никого не было, лишь в углу торопливо допивал чай мужчина в железнодорожной шинели. Официантка подсчитывала выручку.

— Что вы, — сказала она Глебу, когда он спросил пива, — поздно, закрываемся, да и нет ничего. Может, в Свердловске возьмем.

«Свердловск, — подумал он. — Еще ночь».

Утро было солнечным, за окном в пушистом снегу бежали молодые сосенки. Глеб доел яичницу, выпил кофе и собрался уходить, когда в ресторане появилась компания спортсменов и спортсменок, почти девочек — свежие лица, аккуратные прически, капроновые бантики. Они стояли в проходе, не решаясь занимать места, а высокий парень в клетчатом пиджаке говорил: «Садитесь, садитесь, садитесь», а потом оглянулся, и Глеб узнал в нем Редькина. Редькин почти не изменился с тех пор, когда был студентом, разве пополнел немного, да взгляд, которым он окинул ресторан, был другим — спокойный, глубокий, чуть усталый.

Редькин уже сидел за столом, изучал меню. Парни настойчиво о чем-то его просили, он отмахивался от них и вдруг застыл — палец на меню, взгляд растерянный. Он с тоской посмотрел на своих спортсменов, точно они все и разом отчаянно поглупели. Тогда парни успокоились, а Редькин поднялся, подошел к буфетчице и тут заметил Глеба.

— Бредихин, мать честная! Вот не ожидал! У тебя свободно? — Он подозвал официантку. — Мне дайте сюда. За ребят плачу я. — Он повернулся к Глебу. — Когда же мы виделись в последний раз?

— Давно, Женя.

— Да, да... Ты в отпуске? Что так, зимой?

— А чего не прокатиться. У меня еще с лета неделя осталась. Усольцева хочу увидеть, ребят... Вот тебя встретил. Мячик погоняем...

— Конечно, конечно. Летом, знаешь, трудно сколотить две команды: отпуска, разъезды, а зимой собираемся. Так и привыкли играть на снегу. Иногда разойдемся, уже и фонари зажгут, а,мы все носимся.

Глеб увидел: огни, темные фигуры, синий снег, взрослые мужики, остервенело гоняющие мяч... Собираемся. У некоторых, может, только это и осталось, только это и есть — футбол на снегу.

— Как Хрисанов?

— А что? Живет, работает, хороший историк. Раскопал с учениками курган. Сарматы, что ли? Или скифы? Не знаю.

Редькин говорил быстро, глотая слова. Глеб понял: не надо было спрашивать. Он отвернулся и стал глядеть в окно.

— У каждого свои напасти, Глеб, — тускло проговорил Редькин. — Не повезло Кольке с бабой... Жена, — вдруг зло сказал он.

Они помолчали.

— Осенью приезжал Ракитин, — заговорил Редькин. — Такой сухопарый флотский офицер. Капитан третьего ранга.

— Уже?

— У нас, говорит, на атомных люди быстро растут.

Высокий и худой, с бледным лицом, Алик Ракитин никогда не участвовал в шумных затеях, никогда не ругался, не спорил, и голоса-то ни разу, кажется, не повысил. Чистюля, отличник, тихоня. Все акварельки рисовал. Сразу после выпускного вечера он уехал в военно-морское училище. Ничего была шутка! В школе долго не могли успокоиться, когда узнали про это. Вместе с Ракитиным уезжал Иван Машаров. Оба они были отменные молчуны. Глеб вспомнил, как они прощались на вечернем перроне — тонкий, бледный Алик Ракитин, который словно светился в темноте, и плотный, со скуластым лицом Иван Машаров.

— Ты, я слышал, Север обживаешь?

— Обжил. Это твои воспитанники? — Глеб кивнул на ребят.

— Мои. Катим с зоны. Первое место. — Редькин улыбнулся. — Взяли все-таки свое.

— Приятные ребятишки.

— Приятные? Издали разве. А вообще, так себе народец. Ведь я, например, как учился, — неожиданно быстрым шепотом заговорил Редькин. — Покажут мне проход или бросок, я хожу, думаю, пробую. Приладишь обруч на столбе и швыряешь мячик до одури. Старались все страшно. Школа-то у нас тогда одна была, на баскетбол и не пробьешься... А этих надо постоянно шпынять. Серьезнее, ребята, серьезнее. Поработаем, говорю, все призы и грамоты наши. Нынче их этим не соблазнишь. Вот если бы, говорят, магнитофон... Ну, в самом деле, пришел в спортшколу, так занимайся. Нет, валяют дурака. А ведь талантливые есть, подлецы. Иногда невмоготу станет, да привык уже... Сейчас меня уговаривали: давайте, Евгений Борисович, вина возьмем, выпьем за успех. Те еще ребята. Мы такими не были.

— Мы всякими были.

И вдруг, словно вспышка, словно взрыв — лицо среди морозной тьмы, широко расставленные детские глаза, взгляд, который, казалось, вобрал в себя весь свет минувших лет.

— Помнишь, — заволновался Глеб, — помнишь, Женя, мальчишку? Он торчал вечерами под окнами спортзала.

То есть это он сейчас про него подумал — мальчишка. Парень был как парень, разве годом-двумя моложе их да росточком не вышел. Их-то зачислили в баскетбольную секцию, можно сказать, автоматически, всей командой (шутка ли, чемпионы города!), а парнишку не взяли. Да и мудрено было принять всех желающих. Этот спортивный зал, этот павильон, как его называли, был единственным в городе и казался им тогда дворцом... Глеб подходил к окну за полотенцем или взглянуть на часы и видел за стеклом уже знакомые глаза. Парнишка встречался им в фойе перед тренировкой и после, когда распаренные в душе они выходили на мороз. Что-то мелькало тогда в уме у Глеба, не то удивление, не то досада. А потом ничего, ничего... Они привыкли к мальчишке и перестали его замечать... Мальчишка возвращался домой якобы после тренировки, отогревался на кухне, ужинал. О чем он думал? Это ведь поначалу обида была острой: не взяли! А потом? Нельзя было долго жить обидой. Чем же он жил тогда, этот парень?

— Да... — услышал Глеб голос Редькина. — преданный был болельщик... Забыл сказать, с нами едет Луночкин. Он заведует в молодежке спортивным отделом. Да вот, журналист... Помнишь, он однажды сделал в сочинении двадцать семь ошибок?

— Да, он был сущим наказанием для Ариадны. Как она?

— Старушка давно на пенсии, но ничего, бодрится. Я иногда встречаю ее в булочной. «Вы, — спрашивает, — Редькин, уже, наверное, начальник цеха». — «Да нет, — говорю, — завуч я в спортивной школе». Ей почему-то кажется, что все мы стали инженерами.

— Так что Луночкин?

— Он дрыхнет. Мы садились поздно ночью. Ты заходи к нам в четвертый вагон.

Поезд пришел в город около полуночи. Глеб отказался от приглашений, пожал ребятам руки и зашагал в гостиницу.