В Эваристе этот авантюрист и хвастун будил невыразимое отвращение. Зоня находила его необыкновенно забавным, начитанным и восторгалась его смелыми убеждениями — последнее было для нее важнее всего.

— Да ты ревнуешь! — восклицала она, смеясь. — Как можно отказать этому французу в одаренности, в природном уме! С ним чувствуешь себя так, как будто из цивилизованного мира другим, свежим воздухом повеяло на нашу гниль.

Д'Этонпелль не мешкал; на следующий же день он пришел к Эваристу и напомнил об обещании отвести его к «пани»; невозможно было отказать ему. Зоня, словно она ждала этого визита, была одета с особенным старанием и приняла гостя с необычным для нее кокетством.

Эварист был неразговорчив, держался в стороне, в то время как Зоня и д'Этонпелль горячо дискутировали. Казалось, француз истратил на этот разговор весь запас своих сведений, острот, мнений и афоризмов. Он говорил с большим жаром, а для вящей убедительности беспрестанно ссылался на имена и мнения своих прославленных приятелей, англичан, итальянцев и французов. Как ясно он дал понять, его с ними объединяла не только общность идей, но и личная близость, он называл их по именам, намекал на чуть ли не домашние отношения. Словом, он выступил перед Зоней как задушевный друг, как брат тех людей, книги которых она с восхищением читала. Д'Этонпелль ослепил ее, и, когда он ушел после не в меру затянувшегося визита, Зоня воскликнула, что очарована им.

На Эвариста это подействовало удручающе, и он не скрывал своего настроения.

Зоня бросилась ему на шею, восклицая:

— Ах, ревнивец! Да ты не бойся, я его не полюблю. Правда, я отлично понимаю, что можно любить одновременно двоих, если они представляют два разных, но родственных нам типа, однако он меня только развлекает, а ты, ты мне нужен как хлеб, как воздух!

Француз, однажды получив право бывать в этом доме, стал пользоваться им с навязчивостью, в значении которой нельзя было ошибиться. Влюбленный до смерти, он ловко выбирал время, когда Эвариста не было дома, и по целым часам высиживал на «чердачке». Не исключено, что Зоня сама каким-то образом облегчила ему эту задачу.

И все же она любила Эвариста! Она была привязана к нему страстно. К тому же француз со всем своим остроумием, артистизмом и хвастовством духовно был ниже ее, между тем как в Эваристе, даже в его молчаливом послушании она чувствовала некую силу сопротивления, которую не могла преодолеть. Но ей льстила любовь француза.

Он был мячиком в ее руках…

Каждую из ее смелых мыслей, на которые Эварист отвечал молчанием, д'Этонпелль подхватывал, расхваливал, разъяснял, восторгаясь ею. Эварист был возлюбленным, а тот обожателем и рабом.

Однажды, застав Зоню одну, д'Этонпелль настолько осмелел, что упал на колени и с жаром признался ей в любви.

Зоня, смеясь, вскочила со своего места.

— Да опомнитесь же, — воскликнула она, — не будьте смешны! Я люблю Эвариста и не изменю ему, иначе мне было бы стыдно самой себя. Я свободна, могу собой распоряжаться и, если бы перестала его любить…

Тут она запнулась, как будто ее остановило внезапное соображение.

— Вы влюблены? — спросила она задумчиво. — Ну что ж, запаситесь терпением. Кто знает? Вы мне нравитесь, и может быть, так сложатся обстоятельства…

Безмерно удивленный таким поворотом, француз рассыпался в выражениях благодарности.

— Тсс, хватит! Садитесь, — прервала его Зоня, — до этого, может быть, еще очень далеко, может никогда и не дойти… Но если вы любите, докажите свою любовь ожиданием. Кто знает? Ждать любя — это большое наслаждение, — прибавила она иронически, — я на себе это испытала, когда влюбилась в Эвариста.

Затем прекрасная Титания быстро перевела разговор на другой предмет, начала рассуждать о новом общественном строе, о реорганизации брака и семьи по новым принципам и больше не дала французу говорить о любви. На прощание она протянула ему для поцелуя руку.

— Итак, вы велите мне ждать? Позволяете надеяться? — воскликнул д'Этонпелль.

— Я хочу, чтобы мы поняли друг друга, — сказала Зоня, глядя ему в глаза. — Я безумно люблю Эвариста и сомневаюсь, что смогу еще раз так полюбить, но может настать минута… минута пресыщения, каприза, тогда…

Как положено французу, д'Этонпелль услышал в этом признании больше, чем было сказано, поскольку придерживался теории, согласно которой женщины выдают Свои чувства лишь наполовину, и вышел осчастливленный.

Когда через несколько часов пришел Эварист, Зоня бросилась его обнимать.

— А знаешь, знаешь, — восклицала она хохоча, — тут был д'Этонпелль и, упав на колени, объяснялся мне в любви!

Эварист гневно нахмурился.

— Ты должна была показать ему на дверь! — крикнул он.

— Стыдись! Почему же? Любить может каждый, это чувство непроизвольное, стихийное. Разве он виноват, что влюбился в меня, разве я виновата, что люблю тебя? Я над ним посмеялась, но и не думаю из-за этого терять знакомство, которое меня развлекает.

И заметив, что Эварист продолжает хмуриться, Зоня прибавила:

— Послушай-ка! Ты должен знать, что Зоня никогда не изменит; измена — это трусость и подлость, а я не трус и у меня есть чувство собственного достоинства. В тот день, когда я перестану тебя любить и полюблю другого, я скажу тебе об этом так же открыто, как говорю теперь.

Подавать к столу!

Уже все замиловские соседи знали, по какой причине Эварист так затягивает свое пребывание в Киеве, одна мать ни о чем не догадывалась. Свято веря всему, что он писал в оправдание своей задержки, она не раз говорила соседкам о всяких трудностях, которые его там держат, а жалостливые дамы опускали глаза и ничего не отвечали.

Должно быть, сама судьба решила поразить бедную женщину известием, к которому она была совсем не подготовлена.

Как мы уже говорили, Эварист не хотел брать лишних денег у семьи, опасаясь привлечь внимание к своим чрезмерным расходам, поэтому он занимал у ростовщиков и делал долги.

Зоня, привыкнув жить на широкую ногу, совершенно не умела обращаться с деньгами; у нее бывали капризы, мимолетные, но обычно очень дорогие. Главным поставщиком денег у Эвариста был некий Лейзор Цудновский, часто ездивший в Киев и искавший любой возможности заработать.

Лейзор, однако, никак не мог понять, почему сын хорунжего, человек с состоянием, не имел другого кредита и платил такие большие проценты. Это его беспокоило. В конце концов он пришел к убеждению, что, должно быть, плохи дела в Замилове, он, видимо, переоценил покойного хорунжего, а в таком случае капитал, которым он ссужал сына, мог подвергаться опасности.

Вдобавок Лейзору срочно понадобились деньги для какой-то спекуляции, и он стал настойчиво требовать их с Эвариста. Денег Эварист вернуть не мог, предлагал повысить проценты. Лейзор испугался.

Когда ни просьбы, ни угрозы, ни настояния не помогли, он решил обратиться к пани Эльжбете.

Ничего не говоря Эваристу, молчком, Лейзор направился в Замилов. Человек он был страшно запальчивый, а когда речь шла о деньгах, не считался ни с чем на свете. В один прекрасный день пани Эльжбете доложили, что Лейзор Цудновский, о котором она никогда не слышала, хочет срочно поговорить с ней о делах. Старушка удивилась, однако спокойно вышла в столовую, где уже нетерпеливо поджидал ее Лейзор, которого даже эта небольшая задержка привела в раздражение. Его жгла тревога — капитал!

— Я — Лейзор Цудновский, — сказал он с поклоном, очень громко и смело. — Пани меня не знает, но сыну пани я, по его желанию, оказывал услуги, у меня к нему счет, большой счет, я не могу получить с него денег и должен обратиться к вельможной пани.

— Что, что? — крикнула старушка, не помня себя от удивления. — Как мог мой сын нуждаться в деньгах, если в его доме их сколько угодно? Что это? Какое-то мошенничество?

Лейзор возмутился.

— Это я мошенник? Я не мошенник, — крикнул он, — да что тут долго говорить, у меня же есть векселя, подписанные его рукой…