— Женщины, — говаривал он, — они как фармазоны, вечно у них полно секретов и одна другой помогает во всем дурном.

Покоя ради Гелиодора отказалась от давних знакомств, хотя и грустила о них иногда. Старея, она все больше любила свое теперешнее обеспеченное житье, ценила его и целые дни проводила на кушетке с сигаретой и книжкой. Зоня бывала у нее не часто, забегала на минутку, когда мужа не было дома. Обе сохранили приятные воспоминания о старой своей дружбе. С подружкой дней своей былой свободы Гелиодора могла вспоминать о них сколько хотела.

Сегодня Зоня пришла в часы, когда дома был и советник, которому молодые, красивые и элегантные женщины внушали особенное отвращение. К Зоне, однако, он относился снисходительно, называл ее огонь-девкой и шельмой, каких мало. Она брала его штурмом и, когда он открыл дверь, подала ему руку со словами:

— Не спрашиваю, дома ли хозяйка, вы, советник, так ревнуете ее, что не позволяете ей голову высунуть на улицу.

— Я?

— Вы, вы. Так можно на минутку?

— Пожалуйста! — советник распахнул дверь и провел Зоню в гостиную. — Выпьете с нами чаю.

— Не могу, спешу, я к Гелиодоре на два слова, по личному делу, а потом должна бежать домой.

— Ого, спешу! — усмехнулся советник. — Дело личное, сердечное и неприличное, а?

— Это вовсе не так, как вам кажется, — отрезала Зоня, — мои сердечные дела ограничиваются одним.

И, оставив советника в гостиной, прошла к приятельнице.

— Знаешь, — начала она с порога, даже не поздоровавшись, — семейство объявляет мне войну. Сюда вместе с моей сестрой приехала мать Эвариста, женщина суровая и твердая, как скала. Они задумали, как я понимаю, осадить его, беднягу, со всех сторон, меня пристыдить и разлучить нас. Но — я тоже готова к борьбе и буду сопротивляться.

Испуганная Гелиодора вскочила со своей кушетки.

— Что же ты сделаешь?

— Это уж оставь мне, — сказала Зоня. — Тебя я прошу только об одном: добейся у своего тирана (она знала, что тот подслушивает под дверью), чтобы завтра утром он позволил тебе прийти ко мне и посидеть у меня. При чужих они не посмеют устроить скандал.

— Ну и что из того, — воскликнула Гелиодора, — не будем же мы там сидеть сутками целым экипажем!

— Да, да, — возразила Зоня, — но у меня будет время подготовить Эвариста к сопротивлению… хоть на первый случай спутаю им карты.

Она это говорила, сжав губы, и, как арабский конь перед битвой, бросала вокруг огненные взгляды. Видно, не столько страх одолевал ее, сколько боевой задор.

Гелиодора раздумывала, ей, должно быть, не очень хотелось вмешиваться в чужие дела. Зоня обняла ее.

— Приходи, прошу тебя, докажи, что ты мне действительно друг. Советник не станет возражать.

Хриплый голос за дверью, посмеиваясь, повторил:

— Советник не станет возражать, ежели речь о том, чтобы подложить свинью аристократам.

— Вот, вот, — откликнулась Зоня.

Больше Гелиодора не могла противиться — пообещала.

Зоня, не тратя времени, чмокнула ее в лоб и поспешила к выходу; по пути она еще пожала руку хозяину и наконец чуть не бегом направилась прямо домой.

Эварист, которого беспокоила ее долгая одинокая прогулка, заметив, как она проскользнула под окном, выбежал ей навстречу. Давно Зоня не встречала его с такой нежностью, с такими очевидными признаками привязанности, как теперь, она закинула ему руку на плечо и так, полуобняв его, повела наверх.

— Я по тебе стосковалась!

— Где ж ты была так долго?

— Сперва гуляла, потом зашла к Гелиодоре, она-то и задержала меня. Что-то грустно мне сегодня, тревожно, я вся истомилась, пожалуйста, будь все время со мной.

Так они поднялись наверх. Зоня сбросила с себя пальто и буквально рухнула на стул, глазами указывая Эваристу место рядом с собой.

Она ни о чем ему не хотела рассказывать, пыталась скрыть свое беспокойство, но голос и взгляд выдавали ее.

— Ты мой, правда ты мой? — прошептала она страстно, протягивая к нему руки. — И никто не сумеет оторвать тебя от меня?

Этот вопрос насторожил Эвариста. Теперь любое слово пробуждало тревогу, которая и так все время жила в нем.

— Зоня, милая, — сказал он, приблизившись, — почему ты спрашиваешь? Ты что-нибудь знаешь? Боишься чего-нибудь?

— Я? Да не боюсь я ничего на свете, кроме одного тебя, — грустно ответила Зоня. — Я знаю, пока твое сердце со мной, на него можно положиться, но со мною ли оно? Не остыло ли? Не надоела ли тебе эта странная, нетерпеливая, смешная Зоня, не замучила ли своей любовью? Говори!

— Слова тебе нужны, — вздохнул Эварист. — К чему слова, когда наша жизнь сама доказывает, что приношу я ради тебя в жертву, охотно, да, но и жертвы велики. Зоня! Ради тебя я лгу, обманываю мать, меня мучают угрызения совести, и ты еще хочешь слов о любви!

Зоня бросилась ему на шею и словно замерла или задумалась, прижимая его руку к своим губам.

— О, никто не будет тебя любить так, как я, — шептала она. — Правда, я отдавалась тебе не с девственным сердцем, оно, бедное, увяло, засохло, не успев расцвести… Но того я не любила, он только разбудил во мне жажду любви, и я всю ее впервые излила на тебя. Второй раз мы уже так не полюбим, ни ты, ни я. Лишь однажды на сухом и колючем дереве нашей жалкой жизни расцветает такой цветок.

Никто так не полюбит тебя, и я не буду так любима. Я горжусь твоей любовью, потому что ты веришь в ад и ради меня не поколебался стать на краю геенны огненной… Ах, почему нельзя дожить в такой любви до конца…

Эварист хотел что-то сказать, но она зажала ему рот рукой.

— У меня какое-то страшное предчувствие, — продолжала Зоня, — я сама не знаю, что со мной. Мне кажется, будто тебя хотят отнять у меня!

Она посмотрела на Эвариста. Тот побледнел.

— У тебя эти предчувствия появились сегодня, — проговорил он, — а я с ними живу изо дня в день. Я просыпаюсь ночью оттого, что слышу во сне голос матери, перед моими глазами постоянно стоит ее образ. Меня пугает каждое ее письмо, я не смею сломать печатку. Не понимаю, как это до сих пор меня еще никто не обвинил…

Ты знаешь, я бы уже, кажется, предпочел пережить этот страшный час, ведь он маячит передо мною неустанно…

— Не вызывай волка из лесу, — прервала его Зоня. — Уверен ли ты, что у тебя хватит сил не отречься от меня… когда увидишь слезы матери?

Эварист свесил голову.

— Довольно, — произнес он упавшим голосом, — не будем больше говорить об этом.

— Наоборот, давай подумаем, как встретить эту минуту во всеоружии, — воскликнула Зоня. — Я буду стоять не на жизнь, а на смерть, хотя в их глазах, да и в собственных тоже, виновата стократ, но ты, но ты?

— Я? — ответил Эварист тихим голосом. — Зоня, ты научила меня говорить правду, так вот, говорю тебе: не знаю, смогу ли я…

— И думаешь, что не сможешь, — мягко подхватила женщина. — Да. Ты прав. Лучше не говорить… не думать… будем любить друг друга и радоваться каждой минуте, потому что каждая минута может оказаться последней.

Эварист почти никогда не видел слез на Зониных глазах, бедная дикарка плакала про себя, глотала слезы; теперь с ее ресниц соскользнули две светлые капли и побежали по щекам. Эварист целовал ее в лоб, оба долго молчали: Вдруг Зоня поднялась с прояснившимся лицом, хлопнула в ладоши, призывая слуг, и потянула Эвариста к накрытому столу.

— Какой прекрасный весенний вечер! — восклицала она, — давай выпьем чаю, а потом сядем у окна и будем упиваться свежим воздухом, шептаться, мечтать… до самого рассвета. Сегодня я изголодалась по тебе, могла бы, кажется, проглотить… не отпущу тебя ни на минуту!

Пани Эльжбета встала рано, вновь исполненная энергии, которая вчера ненадолго оставила ее. Прежде всего ей хотелось побывать на утренней службе, и в костел она поехала вместе с Мадзей, а оттуда собиралась отвезти девушку назад и оставить в заезжем доме, посчитав ненужным брать ее с собой. В костеле пробыли довольно долго. Когда прощались, Мадзя прильнула к старушке, а та, поцеловав девушку в лоб, слегка оттолкнула ее и приказала: