Но пришла Тоня. Пока скрипела под окнами пимами, пока обметала голичком снег с них, замерли руки Павла на туеске. Когда распахнулась дверь, не мог долго опомниться: ждал одну, пришла другая.

Перекинулись словом, другим, и говорить не о чем. Дед недружелюбно постреливал из своих зарослей. Тоня ждала, что он выйдет. Но он не выходил.

— Не сердишься, что не приходила?

— Не сержусь.

Тоня вертела в руках туесок, закрывала да открывала его. Павел плел корзину, не отрывался.

— Ну, пойду, — сказала Тоня. — Поздно уже…

— Да, девка, — вмешался дед, — поздновато ты пришла! Волки задерут, фу-ты, ну-ты!

После посещения Тони Павел не на шутку затосковал по Юльке. Дед смотрел, смотрел на него, придумал развеселить. Достал из тайника плотно запечатанный туес:

— Давай-ка, Панка, разговеемся! Теперь уж можно тебе, пользительно даже.

Запенилась в кружках медовуха. Дед достал из ларя балалайку, отер с нее пыль рукавом, разгладил на грифе выцветшую ленточку (старуха еще, царство ей небесное, привязывала).

— частил дед по струнам, подпевал озорно.

— А может, она другого завела, а, дед? — разомлел после кружки медовухи Павел. — Скажет: хворый, никудышный, чего мне с ним валандаться?

подзадоривал дед.

Оживился Павел, когда Лариска прибежала. Понял: нарочный от Юльки.

— Пришла Лариска, подсела близко! — затараторила та сразу, прощупывая Павла глазами. — Ой, сколько корзиночек! Да какие хорошенькие! Подари одну! — а сама в Павла стрель да стрель!

— Свиристелка, фу-ты, ну-ты! — ворчал миролюбиво дед.

— Ну, чего у вас нового, на большой земле? — спросил, не отрываясь от дела, Павел.

Лариска будто только того и ждала.

— Да ничо! Танцы вот были в клубе. Мы с Юлькой пришли, хотели покружиться маленько, а Минька хвать скорее Юльку! И весь вечер с ней да с ней! В свой пинжак заграничный вырядился! — стрекотала Лариска: что, мол, скушал?

— Да не умеет твоя Юлька танцевать-крутиться-то! — засмеялся Павел.

— Твоя! А может, твоя! — завелась Лариска. — Не умела, да научилась. Подумаешь, наука! Каждый вечер и бегаем теперь! Вот!

«Диверсант, вот диверсант», — усмехался Павел и нарочно ничего не спрашивал о Юльке. А Лариска, ждала: долго собиралась уходить.

— Ну, я пошла, — скажет, а сама полушалок перевязывать начнет.

— Ну, я пошла, — а сама за скобку двери держится.

— Проныра, фу-ты, ну-ты! — засмеялся и дед, когда Лариска наконец выскочила из избушки.

Потянуло Павла в деревню.

Утро выпало ясное, с морозцем. Дым прямым столбом стоял над избушкой. Павел затянул потуже опояску на полушубке, закутал грудь материным платком.

Пока шел по густому сосняку, не торопился, хлебал аппетитно морозец, смотрел да не мог насмотреться на заснеженные лапы сосен.

В березняке невольно приостановился, пораженный необыкновенным светом, исходящим от каждой березы.

— «Горница»… — вспомнил. — Горница и есть!

Сквозь березы виднелись крыши домов. Из труб рядами застыли розовые дымы. Павел заторопился. У выхода из «горницы» остановился вдруг: навстречу не шла, бежала Юлька. Увидела Павла, словно споткнулась, не зная, попятиться ей или вперед рвануться. Заиндевевшие волосы выбились из-под платка, щеки разгорелись, в глазах страх.

«Похудела, родная моя, — с неожиданной для себя нежностью подумал Павел, — извелась совсем…»

Юлька шла к нему, не разбирая дороги, шла осторожно, будто опять под ногами прогибались березовые слеги.

Долго стояли они, обнявшись, не говоря ни слова. Затаились березы. Застыли дымы над деревней. Только где-то вдалеке тянули по привычке тоскливую песню сосны.

Потом они заговорили сразу, торопливо, будто боялись, что не успеют сказать всего.

— С уроков убежала! Не могла больше! Лариску, дура, послала! Она, поди, наговорила с три короба!

— Новую избу поставим, — откликался Павел. — Деда Футынуты к себе возьмем, заместо отца, и твоего, и моего…

— …к Тоньше тебя приревновала… Пришла, а ты поешь эту песню. Про нее, думаю…

— …за ребятишками нам будет приглядывать… Ребятишек мноо-го у нас будет!

Рядом в снегу валялся старенький Юлькин портфель.

— Только сначала школу закончи! Плохо учиться будешь, драть ремешком буду и замуж не возьму! Поняла?

Засмеялась счастливо Юлька, подставила лицо низкому холодному солнцу. Светились вокруг березы…

Надумал Павел домой вернуться, совсем было решился, да дед Футынуты отсоветовал: дома не горит, а в лесу и пользительно, и при деле ты, парень!

И опять каждый вечер прибегала Юлька в сторожку. Пылала боками железная печка, наполняя избушку особым теплом и уютом. Ладили мужики туеса. Приспособилась и Юлька расписывать их, разрисовывать крышки. Дед к ее приходу затеивал представления: мастер был на выдумку! Возьмет простую солому, в пучочки ее свяжет, косицы из кудели сплетет, и готовы девицы-красавицы. Радуется Юлька, как маленькая, а дед Футынуты хитренько на нее посматривает, будто говорит: погоди, то ли еще будет, и достает из ларя сито попросторнее, поселяет в него соломенных красавиц.

Дед поет озорно, а руками сито потряхивает. Как потряхивает, разглядеть невозможно, потому что уж очень потешное зрелище в сите разыгралось: соломенные девушки пошли в пляс, то парами кружатся, то хоровод выводят, то каждая в отдельности трепака дает! Хохочут Юлька с Павлом, и деду радость. На другой раз другое придумывает. Дровосека, например, раз соорудил. Совсем живой мужичок с ноготок получился. Да деловой такой, сноровистый! Без устали колет и колет невидимые дровишки. А и весь секрет-то в том, что дед незаметно под столом за ниточку подергивает.

«Эх, ладная у меня семейка будет! — радовался про себя Павел. — Это разыграй такое представление перед мальцом, ведь всю жизнь детство помнить будет! Да и сам всему обучится живо. Только бы пожил подоле дед наш Футынуты».

А когда убегала Юлька домой, продолжал вслух мечтать про будущее свое житье:

— А вот ты можешь, дедушка, сплести из прутьев зыбку? Знаешь, какая была бы легкая? Это тебе не деревянная!

— Решился ты, Панка, ума от любови навовсе! — смеялся дед. — Зыбку! Торописся больно! Ты сперва оженись!

Глядя в звездное небо за окном, сознавался Павел:

— Правда, что решился ума. Только ни о чем не могу другом думать, дед: во сне вижу мальчонку, сына будто своего. И ведь одного и того же вижу, вот в чем штука странная!

— Ну-к, что страдать-то! — усмехнулся в темноте дед. — Гляди, на масленку и оженим!

— А тебя мы к себе жить возьмем, будешь нам с Ульянкой заместо отца.

Ворочался, кряхтел на своей лежанке дед, никак не находил от этих слов угомону.

Давно, еще во время первых прогулок по лесу, придумал Павел: как только перестанут противно дрожать ноги в коленях, проложить в березовой роще, в Юлькиной «горнице», лыжню для нее. Проложить, потом встать в сторонке и смотреть, как она замелькает между берез.

День выдался будто по заказу. С утра выпал снежок и теперь искрился, тронутый солнцем. Лыжи дед патер воском, и, пока Павел приноравливался к ним, они весело скользили по сыпучему снегу.

— Недолго, мотри, слаб ишо, поберегчись надо, — наставлял дед Павла.