— Вот видите! Я говорю — торопитесь!

Танцуя с Шурой, он видел только ее золотистое платьице. И все думал, ловя взгляд задорных, сильно заплаканных глаз: «Кто ее обидел? Почему она плакала перед балом?»

А потом объявили дамский вальс.

— Александра, — сказала она Шуре, глядя на Юрия. — Разреши пригласить твоего товарища механизатора сельскохозяйственных машин!

Она была такой невесомой, что Юрию хотелось приподнять ее над полом и кружить, кружить. А она, смежая чуть припухшие веки, шептала:

— Боже! Как с вами хорошо, как с вами легко танцевать! — И откидывалась на его руку, порхала, порхала по залу, приговаривая:

— Всю жизнь бы вот так кружить… кружить… Вы давно дружите с Саней?

— С кем? A-а, с Шурой? Да всегда. Росли вместе, учились…

— Счастливые! Любовь с детства, говорят, самая крепкая, вы с этим согласны? Самая крепкая, самая прочная, — пропела, разглядывая его неожиданно холодноватыми глазами. — А меня вот никто не любит, — опять игриво откинулась на его руку, прищурилась. — Так и засохну старой девой!

Он засмеялся и еще стремительней закружил ее.

— А вам нравится со мной танцевать? — спросила она шепотом, приподнявшись на цыпочки.

Он смелее обнял ее за талию и спросил тоже шепотом, щекоча дыханием кончик ее уха:

— Кто тебя обидел? Почему ты плакала? — И сам удивился: так участливо, так нежно спросил.

Едва заметные брови ее сдвинулись домиком, губы дрогнули было, но тут же она расхохоталась беспечно:

— Перед самым балом платье сожгла! Его нельзя гладить, а я… Хорошо, что теперь носят мини! Откромсала то, что сожгла, вернее, расплавила, наспех подшила и — на бал! Ну и поплакала, конечно! А вам нравится мое платье?

— Ага! — осмелел он, и это прозвучало как: «И ты тоже!»

— Это японская травира! — как большой секрет, сообщила она. — Ткань такая — самая модная! Вы заметили: ни у кого нет такого платья! Два года доставала! И достала. — Опечалились опять ее глаза на миг. — Я люблю цвет охры. Правда, мне идет?

Он кружил ее по залу и удивлялся, что ему, серьезному, как он думал о себе, человеку, так нравится слушать этот лепет про японскую травиру, про цвет охры…

— Знаете что, — продолжала нашептывать девушка. — Сегодня мы с вами больше танцевать не будем. Вы пришли с Саней, то бишь — с Шурой… с ней и танцуйте!.. А завтра приходите ко мне! Я одна живу — квартиру снимаю… хозяева на Север укатили… Хотите? С Шурой или без Шуры. Хотите?

— До завтра! — напомнила она ему, когда закончился вечер и он прощался с Шуриными подругами.

Назавтра они поженились.

Мать до смерти не могла простить ему его измены: так любила Шуру.

Не больше месяца длилось и его счастье. Ссоры вспыхивали по каждому пустяку. И однажды все объяснилось. Вздорная, она выкрикнула ему как самую большую обиду, что выскочила за него от отчаяния, что именно в тот вечер узнала, что ее жених и школьный товарищ, который учился в другом городе, женился, и так далее и тому подобное.

Потом плакала, просила забыть, простить, уверяла, что полюбила Юрия с первого взгляда.

Они не развелись. Но забыть, что он случайный человек в ее жизни, Юрий не мог и скоро уехал на одну из северных строек. Когда родился Санька, пришлось вернуться. Но чтобы меньше бывать дома, нашел работу с длительными командировками. Так они и жили.

Юрий решительно загасил сигарету. Эта девушка-студентка, чем-то так похожая на Шуру, растревожила его душу. «Надо ехать, надо скорее ехать», — думал он об отце, а знал, что сначала поедет к Саньке. Увидеть его, обнять, приголубить, а потом опять хоть на край света.

— Слушай, друг, — остановил Юрий такси. — Сгоняем до пионерлагеря, тут недалеко: сына давно не видел… отец болеет… И туда надо, и сюда… Выручи, друг!

— Куда ехать-то? — хмуро спросил таксист. Юрий сказал.

Поехали. Как ни мрачно было на душе, а, взглянув на фотографию и фамилию водителя, Юрий невольно усмехнулся:

— Слушай, шеф, у тебя такая фамилия — Солнышков! А ты — туча тучей. Контраст!

— Не повезет — так никакая фамилия не спасет, — так же хмуро отозвался Солнышков. — Интересно, как ты прозываешься — тоже, гляжу, не шибко тебе весело…

Ехали дальше молча, с одинаково потухшими лицами.

В пионерлагере было время сончаса, и дежурные никак не соглашались позвать Саньку. Наконец один из них скрылся в зелени двора.

— Па-а-п! — скоро несся оттуда шестилетний парнишка с беззубой улыбкой и с перевязанным коленом.

— А где же у тебя зубы, Санька? — смеялся счастливый Юрий, жадно рассматривая сына.

— Ерунда! Анна Николаевна сказала — новые вырастут!

— А что с ногой?

— А, ерунда! Анна Николаевна сказала — до свадьбы заживет!

Так, обнявшись, они сели на скамью.

— Знаешь что? Мне надо сказать тебе что-то по секрету, — зашептал Санька. — Ты бы не уезжал от нас больше! А то мама хочет на дяде Боре жениться, вот!

— Санька! — крепче обнял Юрий сына.

— Мама сказала — ты приезжать ко мне будешь. А когда я вырасту большой, я сам к тебе приезжать буду! Уж скорей бы вырасти!

— Да, сын, расти скорее!..

— Я постараюсь, — серьезно откликнулся Санька. — Почему-то все хотят поскорее вырасти. Анна Николаевна сказала: если будем хорошо есть, да спать, да побольше по лесу бегать — бы-ыстро вырастем!

Юрий слушал сына и, казалось, не мог наслушаться.

— А почему у тебя глаза веселые? Почему?

— Встретил одного хорошего человека.

— Кого, пап?

— Да тебя, Санька, тебя!

Сын просиял. Они медленно брели по лесной дорожке.

— Саньк, — с трудом подыскивал слова Юрий. — А скажи мне: этот дядя Боря не обижает тебя?

— Нет! Что ты! — засмеялся Санька. — Он добрый! Он этот, как его, Аорист!

— Аорист? Фамилия такая?

— Да нет! Это мама так его в шутку зовет. Я его раз спросил: дядя Боря, кто такой Аорист? Аористы, папа, это, оказывается, такие старые-престарые слова, и их даже уже нет на свете. А дядя Боря про них книгу написал, докторская называется.

— Так он — что: старый, этот дядя Боря?

— Нет, он не так чтобы уж старый, но то-олстый, как Аорист! — и Санька, представив, видимо, толстого дядю Борю Аориста, засмеялся, а потом, взглянув на отца, погрустнел.

— Ты что, Саньк?

— Опять ты уедешь далеко-далеко, а я все буду ждать тебя, ждать…

— Нет, Санька, далеко-далеко я пока не поеду. Я сейчас знаешь куда поеду? К твоему деду!

— К деду? Разве у меня есть дед?

— Есть. Да еще какой! Он знаешь кто? Директор совхоза!

— А ты еще не директор? — спросил сын.

— Я? Я еще нет, — засмеялся Юрий. — Но и мы, Санька, не по-банному крытые! Имей в виду! Твой родитель тоже — ба-альшим начальником был на одной ба-альшой стройке! Начальником участка! Ясно?

— Ясно. А почему мы никогда-никогда не были у дедушки-директора?

— Да обиделся я на него когда-то, вот и не ездил. И не писал даже писем, — не столько сыну, сколько себе говорил Юрий, попинывая сухие сосновые шишки. Сын тоже попинывал, повторяя отца. — А теперь он болеет, понимаешь?

Сын кивнул. Юрий присел перед ним, заглядывая в родные глаза:

— А знаешь что, Санька, давай как-нибудь поедем к деду вместе? Посмотришь мою родину…

— Здорово! — обрадовался Санька, да вдруг опять задумался совсем не по-детски.

— Ну что ты, Саньк?

— Да вот думаю: как же я с тобой расставаться-то буду?

— А я что-то придумал! — сказал отец. — Ты ведь спал, когда я приехал? Давай я тебя счас укачаю, усыплю и сонного унесу прямо в кровать! Вот нам и не надо будет расставаться.

— Давай! — согласился сын, прижимаясь к отцу.

Юрий ходил по тропинке, укачивая сына, ощущая родное тепло. Санька почти заснул, да вдруг, не открывая глаз, прошептал:

— А я тоже встретил сегодня хорошего-прехорошего человека… Тебя, папа.

Всю обратную дорогу, сперва на попутной машине, потом в электричке, Юрий думал о сыне, перебирал разговор с ним и ничего не видел вокруг. Только в автобусе, который вез его уже по родному району, будто очнулся огляделся. Было тесно. Хныкал ребенок на руках юной мамы. Дремали утомленные жарой и дорогой пожилые тетушки, одетые во все времена одинаково по-деревенски: в серые юбки да мужские поношенные пиджаки.