Ох, была без радости любовь.

Разлука без печали…

— Озоруешь все? — пришла бабка Липа, косилась на красную матицу, на бок русской печки, выкрашенный в красное же, не верила, что насовсем вернулась Анна под родную крышу.

Потом полоскала Анна занавески, звонко хлопала вальком, так что вздрагивала вода в речке.

Развернулась на том берегу машина Дмитрия, прошуршала по гальке, затормозила у плотцов.

— Бог в помощь, — пытался казаться беспечным.

— Спасибо, — ответила Анна,

— Домой-то когда?

Разогнулась Анна:

— Не вернусь я, Митя.

Он помолчал.

— Ну, ладно, — согласился. Потом спросил:

— В суд будешь подавать или как?

— Зачем?

— А барахло как делить будем?

— Не надо мне никакого барахла. Нынче, говорят, лету и осени долгими быть, живицы дам плана два, заработаю на все про все…

Он пошел было от нее, остановился, спросил:

— И чего тебе не хватало-то? Дом поставил, на машину копил. Баню хотел…

Анна пожала плечами.

— Вот именно: сама не знаешь, чего тебе надо! — И хлопнул дверцей, и развернул машину так, что даже искусно уложенные пни полетели один за другим в воду…

Будто после дальней дороги вернулась Анна домой — так себя чувствовала в родной своей избушке на берегу речки. Иногда, правда, щемило сердце от жалости к Дмитрию. Копошился, строил, копил, планировал, а она враз все его планы смешала. Бросила с хозяйством — живи! Возвращаться не хотела, а жалеть жалела. От дум этих отвлекали ребятишки — опять сбегались со всей деревни во двор к ней, как в театр.

Выносили на улицу стол. Ставила Анна на край «корешок» (нарочно так называла, чтоб непонятно было поначалу, кто это), приговаривала:

— Рос, рос корешок. Козы его подгрызли, мозглый стал. Я его перевернула, а это — лосенок!

И по глазам понимала: увидели ребятишки — правда лосенок!

— Да еще с больной ногой. Может, оступился, может, раненый. Тяжеленько ему теперь придется, а ну как волк! — ставила рядом «волка».

— Не надо! Не надо! — кричали дружно зрители,

— Правильно, не надо. Хоть и так в жизни-то бывает. А мы счас на волка охотника направим!

Смеется детвора: такой потешный перед ними охотник появляется.

До тех пор, пока не настанет время по коров, по коз бежать, все гомонят во дворе Анны ребятишки, слушая смешные и грустные истории про «лесовиков» ее.

А поздно вечером, когда сгущался над речкой туман, голубея под молодым месяцем, занавешивала Анна окошки. С замиранием сердца брала новую коряжинку. Рассматривала подолгу, не торопясь, пытаясь угадать, кто же скрывается под корой, под трещинами. Случалось, не по одному разу возвращалась все к той же загадке, и наконец, устав таиться от нее, выглядывала вдруг из коряжинки уморительная морда чертенка или какого другого чудища. Главное в этом — увидеть. А уж выпустить на волю — труд небольшой. Осторожно ножичком счищала все лишнее, кое-что подрезала, кое-что выстругивала.

Так и забывала потихоньку о своей вине перед Дмитрием. А скоро услышала (шило в мешке не утаишь, а уж в деревне-то и подавно): побегивает к нему Верка. Еще до Анны поглядывала она на Дмитрия. Не ошиблась Анна, такая ему нужна, как Верка: с глазами и характером овечки. Душа в душу заживут…

А видно, все еще надеялся Дмитрий, что вернется к нему Анна. Шла она как-то из лесу, машина ее обогнала, остановилась. Выскочил из кабины Дмитрий, распахнул дверцу, протянул, улыбаясь, руки новой подруге. Прильнула к нему осчастливленная Верка. Как ребенка, нес ее Дмитрий на глазах Анны. Разгадала она нехитрый его умысел, усмехнулась печально: «Ах ты, Митя, Митя…»

— Ну, что повисла-то? — оттолкнул от себя Дмитрий Верку. — За опятами наладилась, так и иди!

И пошел в другую сторону.

Осень действительно выдалась долгая да сухая. Уже опала листва и, пронизанные светом, замерли в ожидании зимы леса. Успело прорасти просыпанное во время уборки зерно, зеленело, обнажая грехи страды. Порыжела, будто опаленная, трава на лугу. Холодно текла безучастная ко всему речка. Почернели огороды, только белели кочерыжки вырубленной капусты, напоминая о недавнем богатстве земли. Насупились, потемнели окнами дома. Где-то в лесу тарахтели натужно работяги-трактора да раздавались одинокие выстрелы: началось время охоты.

Отстрадовалась и Анна. Вычистила от застывшей уже смолы каждую свою букву-ижицу: на покой пора соснам.

И потянуло Анну на люди, сил нет как! Заметила ее тоску бабка Липа, подсказала:

— А ты бы съездила, Аннушка, куда-нибудь подале. На людей бы посмотрела, себя бы показала. Скачи-ка, вольный казак!

Скорехонько оформила Анна отпуск. Как ни уговаривал бригадир погодить с отдыхом, мол, на итоговом собрании премия вручаться будет, грамота, — не осталась: почет никуда не денется.

Бабка Липа поручение дала: попросила найти в городе земляка, Ливандова Петра Ивановича, гостинец передать — банку меда свежего. Это его дед-то сосну посадил, а сам Петр Иванович в том, третьем на этой стороне, доме родился и вырос.

— Пускай медком побалуется. От родных полей-лесов медок-от. Скажешь: от Липы Журавлевой, должен помнить…

Провожали Анну до леса Федька с Мишкой, несли чемоданчик попеременно. Мишка по привычке все глазами по деревьям шарил.

— Глаз тренирует, — усмехался Федька. — Все равно, говорит, научусь в лесу кикимор разных находить!

— Пускай тренирует.

— Тетя Анна! Федька! Гляньте-ка! — остановился вдруг Мишка у засохшей березы. — Пятнадцать ран! — сосчитал порезы на коре.

— Кто ни шел, тот и подрубал, вот мученица!

— Из-за березовки сгубили, — сказал Федька.

— Кругом все сосны, одна она у дороги, вот и доили, — обошла березу Анна. — Миша, Федя, — позвала негромко.

Внизу, у самого комля, робко зеленел росток.

— Выживет? — обрадовались мальчишки.

— Должна бы…

— А давай, Федька, мы ее польем! — придумал неугомонный Мишка.

— Да где здесь вода-то?

— А давай у бабки Липы таратайку попросим и бочку, и…

— Можно, — согласился Федька.

— Вот и не откладывайте, раз придумали, — сказала Анна и взяла из рук Федьки чемодан. — Теперь уж я сама дойду, недалеко до лесовоза-то. Бегите, бегите!

Смотрела вслед мальчишкам, понимала: долго не выжить ей ни в городе, ни в каком другом месте. Знает себя, бывало уж так не раз. День-другой, и домой потянет.

Ошиблась Анна: не через день-другой, а в тот же, в первый же, потянуло назад. Как только поняла, что не устроиться ей в гостинице: три обошла — нигде мест нет. «Ну, вот и ладно, — обрадовалась даже. — По городу похожу, на людей посмотрю, себя покажу, а к вечеру на лесовоз — и айда домой!» И тут вспомнила про банку с медом, достала адрес…

Не скоро, но нашла Анна и улицу, и дом земляка своего, а только пришлось потоптаться на площадке. Позвонила-позвонила — назад ни с чем пошла, соображая, у кого бы оставить гостинец-то от бабки Липы, чтоб передали. В какую дверь ни толкнись, не отвечают, на работе, видно.

Собралась уж уходить, когда выглянул воровато из двери подъезда, поманил ее пальцем старик в пижаме. Странным он показался Анне. Шел по лестнице, то и дело оборачивался, подносил палец к губам. «Тсс!» — сам себе приказывал и лукаво улыбался молодыми глазами. Анна уж вниз начала поглядывать: не сбежать ли ей, пока не поздно. Потом радовалась, что не сбежала. Как самую дорогую гостью приветил ее земляк и, казалось, наговориться не мог.

А поведение его странное вот чем объяснялось. Сегодня разменял Петр Иванович восьмой десяток. На заводе вздумали было пышно отпраздновать его юбилей. Еще бы! Полвека ведь проработал. На пустое место прибыл, до начальника цеха дошел. Понять их, конечно, можно. Да только не хочет Петр Иванович: посадят на сцену, обложат цветами, начнут отпевать — был… был…

Пришлось на старости лет слукавить: сказал, что уедет из города. А уехать-то ему никак нельзя: сердце пошаливает. Вот и сидит в собственной квартире, как лазутчик, и на звонки не отвечает. Прежде чем кого в дом впустить, из окна кухни разглядит, кто приходил, не с завода ли нарочный. Так и Анну высмотрел.