Ослик библейский трусит колыбельно.

Все обойдется, и ждут их, конечно,

реки молочны и бреги кисельны.

Нос воротя от безрадостных видов,

на миражи глаза закрывая,

видит он мысленно город Давидов:

дом, палисадник, осина кривая.

И улыбается глупый Иосиф,

и забывает, что яд уже выпит,

И, на жену одеяло набросив,

шаг ускоряет в далекий Египет.

Безмолвие

Памяти Тамары Глытневой

Холсты становятся старше,

становятся жизни короче.

Чего тебе надобно, старче?

Ты все мудро устроил, Отче.

Купит твой сад вишневый

размером тридцать на тридцать

меценат из Айовы

или римский патриций.

Хватит на хлеб с маслом,

а если не ешь хлеба,

искусство неси в массы,

по праву слывя «левым».

Если ж немеют пальцы

и вкус пропадает к цвету,

то можно не просыпаться —

свободу дают по рецепту.

Всем прочим нужна поблажка

в виде рамки на прежнем месте.

Подоконник. Прозрачная чашка.

И вечность в подтексте.

«Нам приказали долго жить…» 

Нам приказали долго жить,

и мы живем.

Люблю над пропастью во лжи

ловить сачком

свет истины. И луг, что был

в зеленый цвет

солдатом выкрашен, мне мил

как блажь, как бред

ума российского, как сон,

в котором вдруг

поймешь, что был жидомасон

царь Петр. На крюк

повесим душу. Налегке,

забыв грехи,

однажды спустимся к реке,

а у реки

встречает тот, кто за обол

(см. в рублях)

готов доставить на любой

архипелаг.

Вот только справку дай ему

о смерти. Но

и умирать нам ни к чему —

мертвы давно.

Осень в Вермонте

Девяносто один – это значит все время на север,

убывая в глазах небоскребов,

уменьшаясь до точки, до света, который рассеян,

так что некому в оба

за дорогой следить. Девяносто один – это кленов

и берез быстротечная схватка,

из которой не выйти ни тем, ни другим без урона,

это стражи порядка

в неприметной «тойоте», стоящей в засаде, сливаясь

ярко-красным крылом с бересклетом,

это двадцать в тени, это солнце в крови, это Баэз

с чуть подсевшим, пропетым

на концертах протеста приятным контральто. Ни цента

не берут за стоянку в Эдеме.

Что Господь говорит по-английски с бостонским акцентом,

здесь давно уже всеми

признается. Не только что ног под собою – дороги

под собою не чуешь, и в негре

на заправочной вдруг узнаешь темнокожего Бога.

Сделай осени беглый

подмалевок, и пусть подождет он, другому оставлен,

кто напишет деревья нагими,

а себя не обманывай, будто здесь воздух отравлен

горьким привкусом ностальгии.

Элегия

Пушкина читает дочь Дантеса.

Сам Дантес, томясь с женой на водах,

развлечен французскою пиесой

о наполеоновских походах.

Справив революции, Европа

возвратилась к танцам и наукам.

В Полотняном заросли укропа,

в Сульце грядки заросли латуком.

Впрочем, это буйствовало лето,

а сейчас зима поземку гонит,

и форейтор, заложив карету,

поглядит на небо да и тронет.

Разбегутся веером березы,

застучат копыта по аллеям,

и не в такт копытам, в такт морозу

чьи-то зубы застучат хореем.

Дочь Дантеса Пушкина читает.

За окном снежок московский тает.

«Осенние свадьбы – весенние дети…» 

Осенние свадьбы – весенние дети.

На юг потянулись машин караваны.

Народ разгулявшийся пишет мыслете,

одетый от шубы до сарафана.

В репертуар духового оркестра

нагло пролезла рок-фуга Сильвестра,

несмотря на протесты маэстро.

Спор разрешается строгой кантатой.

Ветер в кустах прошмыгнул, как опоссум.

На озере весла захлюпали носом.

Зябнут пальцы у гипсовых статуй.

С воскресенья на понедельник

от забот отдыхает ельник,

от работ увильнул осинник.

…Автомат проглотил полтинник!

Это все массовик-затейник,

до чего же охоч до денег.

Нити судьбы в Шереметевском парке

сучат не Парки – дворовые девки;

на этакой сходке, на этакой спевке

всякое может случиться в запарке.

Смотришь, ветром одной надуло,

у другой зародилась идея…

Первую сватают за Федула.

Вторую сватают за Фаддея.

И вот подъезжают к дворцу машины

с куклами, слабыми на передок,

и уплывают, шурша, крепдешины,

и охает вслед целибатный гудок.

Осенние свадьбы – весенние дети.

Ах, как это напоминает о лете!

Антитеза

Пролог к «Руслану и Людмиле» Черновой вариант

Гниет как дуб литература,

Ржавеет цепь на дубе том,

И днем и ночью ходят хмуры

Писаки по цепи кругом.

Идут направо – всех изводят,

Налево – лгут самим себе,

Там чудеса, там жизнь проходит

В острейшей классовой борьбе;

Там по неведомой указке

Невиданно тупых людей

Штампуют сотни, словно в сказке,

Поэм, рассказов, эпопей;

Там головы полны видений,

Там что ни Михалков, то гений,

А что ни гений – депутат;

Там витязи, друг друга краше,

Чредой выходят из параши,

А выйдя, несколько смердят;

Там далеко не мимоходом

Пленяют грозного царя;

Там перед всем честным народом,

Креста и то не сотворя,

Пороли раз богатыря;

В темнице те, кто плохо служит,

Периодически там тужат,

Проступок с бабою нагой

Карается статьей другой;

Там Русь, забыта всеми, чахнет,

Там странный дух, там деньги пахнут!

И там я в ЦДЛ пил-ел,

У входа видел дуб трухлявый,

В сортире, провонявшем «Явой»,

Стенную роспись осмотрел,

И, ею вдохновившись, эту

Поведал сказку белу свету.

«Пройтись по полям…»

Пройтись по полям —

как после разора:

с ботвой пополам

в них всякого сора.

Лес как расписной

и весь разномастный:

где сине-стальной,

где изжелта-красный.

И всюду изъян.

Подите отчистьте

и ржавый туман,

и ржавые листья.