он чиркнул спичкой, и на миг

явилась стопка книг

и строгий лик

Мадонны.

Простоволоса, без прикрас,

Мадонна скорбных глаз

с него сейчас

не сводит.

Весь вид ее его корит,

а спичка всё горит,

и черный стыд

нисходит.

Взгляд, волосы, овал лица,

лоб как из-под резца…

Всё до конца

вдруг вспомня,

он спичку выронил, и свет

исчез, как в сердце след.

Потери нет

огромней.

«Мадонна, первая любовь, —

шептал он вновь и вновь, —

не уготовь

конца мне,

чтоб образов былых наплыв

рассудок мой в обрыв

смёл, придавив

как камни!»

Тут он очнулся. Сквозь стекло

дошло зари тепло

и унесло

виденье.

Из трубки, сползшей с рычагов,

неслось, как жуткий зов

иных миров,

гуденье.

«Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…»

Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…

Горят облетевшие листьях в бороздах.

Как вальс, на три счета, ритм поезда здешнего

И, как одиночество, призрачен воздух.

Бессонницей ночью тянуло из форточки —

Опять домовые куражились в жэке.

И свет у кровати садился на корточки,

Заглядывая под прикрытые веки.

Ей было за тридцать, ребенок и прочее.

Он канул в ночи, как все гости, однако…

Однако рассыпать пора многоточие,

Коль нет под рукой целомудренней знака.

Рассвет приговор приведет в исполнение,

И чай будет медленно стынуть в стаканах,

А блики сиротских пейзажей осенние —

На окнах лежать, как на гранях стеклянных.

«Деревня будит город…» 

Деревня будит город,

и вновь, как и вчера,

поскрипывает ворот

под тяжестью ведра.

И пусть на хорах мглисто,

проснуться мог бы слух,

настолько голосисто

заходится петух.

Но город куролесил

всю ночь, он изнемог,

он окна занавесил

и спит без задних ног.

Он, точно старец древний,

вовсю храпит, злодей,

и окликов деревни

не слышит, хоть убей.

Залез под одеяло,

смотря десятый сон,

ему и горя мало,

и знать не знает он:

тем, кто сейчас рискует

покинуть свой ночлег,

кукушка накукует

Мафусаилов век.

«Уходя уходи…» 

Уходя уходи. Ни себя, ни других

не жалей и не мучай по старой привычке.

Самолично – без помощи – спарывай лычки

и меняй – добровольно – пшеницу на жмых.

Уходя уходи. Раз такая судьба,

гвоздь, вколоченный намертво, вырви клещами.

Не давай себя за руки брать на прощанье —

может статься, окажется жилка слаба.

Уходя уходи. Из насиженных мест,

от насаженных собственноручно сосёнок.

Натяженье крест-накрест непрочных тесемок

на дорожной суме – чем, скажите, не крест?

Уходя уходи. Не вини никого

в том, что вдруг обернулся избой на отшибе.

Не искать же сомучеников по дыбе,

не делить же свое золотое вдовство!

Уходя уходи. И на стол не клади

ни бумаг черновых, ни предсмертной записки.

Пусть наврут, что хотят, а тебе – путь неблизкий.

Уходя уходи… Уходя уходи…

32 – 17 

32 – 17

сумерки души

до конца Неглинной

дальше мимо цирка

желтый мой рогалик

брось, не мельтеши

зацепить недолго

ведь идем впритирку

32 – 17

попадешь в висок?

через Самотёку

и все время прямо

каждому воздастся

дайте только срок

то ли воздух прелый

то ли звезды пряны

32 – 17

мертвые зрачки

мост переезжаем

и у той церквушки

а за жизнь спасибо

вот вам пятачки

и десяток двушек

пригодятся двушки

Хирбет-Кумран

Пел

голос пустынь

Как

детям поем:

Всё

пыль и полынь

Бог

в сердце твоем.

Тлел

огненный куст

Дождь

манну месил

Так

рек Златоуст

Рек

будто просил:

В храм

ты не ходи

Не

это твой дом

Взор

вглубь обрати

Бог

в сердце твоем.

Не

Тор, не Ваал

Не

Яхве, не Тоот

На —

чало начал

Ис —

хода исход.

Жги,

истина, ложь

Ночь

сменится днем

Ты

скоро поймешь

Бог

в сердце твоем.

Двенадцатый

Бедный Иуда!

«Иисус Христос – суперзвезда»

Сыграть мистерию о Сыне

пришло назначенное время,

и гибкость дал Господь осине,

чтоб вынести ей это бремя.

И, облегчая долг Сыновний,

одиннадцатерых отсеяв,

определил Он Сыну ровню,

храбрейшего из иудеев.

И Он поднес – еще до пыток,

до Гефсимана и Кайифы —

ему отравленный напиток

и смысл открыл иероглифа.

Сказал: «Погибнешь за идею?»

«Все проклянут, – сказал, – запомни».

И тот ответил, холодея,

ответил взглядом: «Да, исполню».

И крест свой, как потом Спаситель,

понес, под тяжестью шатаясь,

и все шептал: «Прости, Учитель»,

и – «Он велел», и – «Каюсь, каюсь».

Но ты был слишком предан вере,

чтоб не суметь прогнать сомненья,

и лишь однажды, на вечере,

глаза потупил на мгновенье.

Но час настал, и ты – не слизни! —

поставил, как велело Слово,

конец Его короткой жизни,

а с ним начало жизни новой.

Ты мог не подходить так близко,

чтоб жертву выдать римской страже,

мог вычеркнуть себя из списка,

к Нему не прикоснувшись даже,

так безопасней да и проще,

но нервы расшалились, что ли,

и ты Его целуешь в роще

из тамарисков и магнолий…

Предать! – нет большего искуса.

Простить! – нет жертвеннее чуда.

Иуды нет без Иисуса.

Нет Иисуса без Иуды.

Катехизис

Помянем рабов божиих, на поле брани

в Афганистане убиенных.

В боге, посылающем на войну, узнаём всесильного военкома.

В ветре, пытающемся вдохнуть жизнь в убитого, узнаём

беспомощного бога.