Возня со спичечным коробком продолжилась.

Ночью Огородников проснулся от крика. При слабом свете дежурной лампы он увидел со своего второго яруса, как кто-то лупит босой ступней по нарам, пытаясь загасить горящий фитиль, привязанный спавшему между пальцев. В ход пошло одеяло, однако прибить пламя все никак не удавалось. Несчастный соскочил на пол и устроил в проходе танец подбитой цапли. И тут раздался смех. Один из свидетелей этой сцены, худющий парень в одних трусах, заливался, хлопая себя по голым ляжкам. Смех его был настолько безумен, что Огородников натянул на голову одеяло.

— Ай, Витюша, — похвалила его ночная дежурная. — Ай, молодец. Ну, одевайся, дружочек, будем выписываться. Будем выписываться, Витюша?

В самое пекло бегали в мешках по внутреннему дворику. Бегали в затылок другу другу, и если кто-то падал, на него валились задние. В этом, собственно, состоял замысел устроителей: устроить кучу малу, развеселить участников. Вот и песню под это дело завели подходящую: «С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки!»

Но до настоящего веселья было еще далеко. Лица бегущих заливал пот, ноги подкашивались, и каждый, скорее всего, думал об одном: не упасть, потому что вставать было с каждым разом все трудней.

Сегодня с ними занимался сам директор. Семга стоял в круге и подгонял их, как цирковых лошадей, ударами бича. Одет он был в генеральский мундир. Тоже «для смеху».

На концерте художественной самодеятельности обычно присутствовал весь персонал школы. По странной, неизвестно кем заведенной традиции, большинство номеров несло на себе печать мрачноватого юмора.

Одна сценка сменяла другую.

— Сэр, вы любите детей? — спрашивает человек своего соседа за столом.

— Вареных или жареных, сэр?

Персонал школы, включая Семен Семеныча, в восторге. Чего не скажешь об актерах, хотя им смеяться вроде как не положено.

Огородников старательно корчил рожи перед кривым зеркалом во всю стену. Справа и слева занимались тем же товарищи по несчастью. Их заставляли это проделывать два раза в день, утром и вечером. Все равно что чистить зубы. Процедура сопровождалась лекцией о пользе смеха.

— Что такое чувство юмора? Это когда жизнь дает тебе прикурить, а ты ей говоришь: «Спасибо, я не курящий». Она тебя — по мозгам, а ты ей: «Мерси, но там пусто». Броня, как у бегемота. Как у немецкого танка «Леопард». Посадили на кол? Щекотно! Носом в лужу? Буль-бульшущее спасибо, давно так не смеялся. А перед тем как сыграть в ящик, самолично произвести замеры, поторговаться насчет кремлевской стены и в последний момент слинять в Ялту, до востребования. А иначе хана. Иначе «поют все», но уже без нас. Беленко, разве вы уже отпелись? Или, по-вашему, с такой рожей можно уже ничего не корчить? Но тогда почему я не слышу гомерического смеха? Или вы не тянете на Гомера?..

В некотором отдалении от лектора шептались двое.

— А бежать не пробовали? — вывороченными губами выдохнул Огородников.

— Бесполезно, — гримасничал перед зеркалом Кривцов.

— Есть и-е-я.

— После… ночью…

Грузовик, привозивший в школу горячие обеды, выехал за ворота и, обдирая бока живой изгородью, покатил по узкой грунтовой дорожке в сторону шоссе. Шофер, русопятый парень, запел по-английски:

Sometimes I see her undressing for me.

Крышка одного из пустых баков осторожно приподнялась. Огородников прислушивался, не веря своим ушам. Но вот же:

She’s a soft naked lady love meant her to be,

and she’s movin’ her body so brave and so free,

if I got to remember that’s a fine memory.

Огородников постучал по крышке соседнего бака, откуда высунулась голова Кривцова. Теперь они вслушивались вдвоем. Словно почувствовав, что его пение есть кому оценить, шофер грянул припев с удвоенной силой, а Огородников боязливо подхватил такие знакомые слова, только по-русски, для Кривцова:

For I know from your eyes

and I know from your smile

that tonight we’ll be fine,

we’ll be fine, we’ll be fine

for a while, —

пел работяга, крутя баранку.

Ведь игривый твой взгляд

и твой смех говорят:

не на шутку бои

от зари до зари

нам с тобой предстоят, —

пел Огородников.

— Atta boy!^[2] — одобрительно крякнул шофер и, высунув окно руку, изобразил двумя пальцами колечко, то есть «высший класс».

Дальше они горланили в две глотки, на разных языках, но с одинаковым чувством:

Помню, ты мне сказала тогда: «Не робей!»

Еще не было парочки в мире нежней,

ты была жеребенком горячих кровей,

высох я, по ночам трудясь, как муравей.

Припев подхватил Кривцов:

Но игривый твой взгляд

и твой смех говорят:

не на шутку бои

от зари до зари

нам опять предстоят!

Впереди показалась полоска шоссе. Вся троица распевала в полном упоении.

Я живу как отшельник в местечке глухом,

воздержанье давно соблюдаю во всем,

«Отче наш» регулярно твержу перед сном,

и тебя с нетерпеньем жду ночью и днем.

Тут-то и произошла авария. Забыв о дороге, шофер не заметил, что ему навстречу с шоссе свернула «Волга». Машины «поцеловались» — не то чтобы очень пламенно, а все ж таки передок легковушки помяло прилично.

От сотрясения оба бака качнулись вперед, затем, словно передумав, откачнулись назад, перелетели через низкий борт и, сделав в воздухе кульбит, стоймя вонзились в землю.

Первым после «поцелуя» пришел в себя водитель «Волги» доктор Раскин.

— Ты куда смотришь! — заорал он, выскакивая из машины. — Ты посмотри, что ты сделал, козья морда! Думаешь, тебе это так сойдет?

— Kozya morda, that’s you! Shoulda braked in time!^[3] — в свою очередь заорал работяга.

— Ты слышал? — Раскин повернулся к пассажиру на переднем сиденье. — Нет, ты слышал?

Пассажир оказался Корнеевым, шефом Огородникова.

— Слышал, — сказал он, вылезая из «Волги». — Акцент, если не ошибаюсь, бостонский.

— Ты ваньку-то не валяй, — Раскин снова обрушился на работягу. — У меня свидетели! В суде русский язык сразу вспомнишь! Тоже мне… Уолт Дисней!

— Fuck you and your court, I have my own witnesses^[4]. — Для пущей убедительности шофер-работяга пнул ногой один из пустых баков.

Между тем из легковушки выбралась Вера, а за ней — дочка Тина.

— Ах у тебя свиде-е-тели? — с неподражаемым сарказмом протянул Раскин и в свою очередь наддал бак ногой.

Из бака высунулся по грудь Огородников. После удара оземь глаза у него смотрели в разные стороны.

— Теперь это называется свидетели! — Раскин кулаком вогнал Огородникова обратно.

— Вы что, ненормальный? — вскричала Вера. — Это же мой муж!

— Точно. Олег, — подтвердил в некотором сомнении Корнеев.