— Вы уверены, что вам не нужен обратный, мисс, — спросит кассирша, и переспросит, для уверенности, еще раз, внимательно взглянув на Ванессу. — У вас ведь виза только на три месяца...

— Не беспокойтесь, мадам. Я возвращаюсь домой.

Но... до того дня потерпеть надо, прикусить язык, закрыть глаза, помолиться, чтобы утихло беспокойство. Злоба заразна. Заразна, как вирус. Поднимается неизвестно откуда, помимо твоей воли, тяжелый, недобрым жаром пышущий столб и заполняет все внутри и требует выхода. И появляется неудержимое желание встать с лежака, подойти к этому остервеневшему от личных обид и отверженности существу и закрыть его рот, плюнуть в лицо, дать пощечину — сделать что угодно, только заставить замолчать.

Что же это за эмоция такая, что способна замутить все, что по каплям восполняла все эти дни и недели? И почему вместе со злобой возвращаются вновь страх и отчаяние? Не приходит она в одиночку, тащит за собой и остальную нечисть, потому — поберегись! Будь начеку! Некто хитроликий, суетящийся то справа, то слева, устраивает неустанно ловушки для души твоей. Он знает, как обольстить тебя. Знает, как обольстить любую женщину. Особенно удачлив с женщинами. Но почему именно с нами? Потому ли, что Ева первой не устояла? Потому ли, что каждый рожден женщиной, и злые матери будут плодить злых детей, и скоро вся земля будет изъедена злобой? Может, в этом и состоит его подлый план?

— Ну так расскажи нам, богомолица, о своих грехах? Скольких пригрела? Скольких соблазнила? И как докатилась до этой жизни с такой-то смазливостью? — перебила Робин ход нессиных мыслей, но уже не было страшно — злость растворилась, исчезла, как напуганное светом привидение.

Ванесса — пожалуй, в первый раз за все время проживания в ночлежке — взглянула в глаза Робин, взглянула прямо и с интересом и смотрела с минуту с сочувствием. И также впервые Робин как будто смутилась, растерялась: что-то задел в ней этот взгляд, какую-то старую глубокую рану, которая инородным телом годами сидела в ней и не давала жить, — и... отвернулась. И уже до утра не произнесла ни слова.

Глава 32Джонни

История о мощном тактическом гербициде Agent Orange, рассказанная Магдалиной, задела Нессу и укрепила ее в ощущении, что Робин со всей неутолимой ненавистью и отвращением к окружающему была всего лишь жертвой (а не палачом) некого безличного зла, за которое никто конкретно не в ответе.

На следующий вечер Ванесса в городской библиотеке нашла несколько статей об операции Agent Orange, широко проводимой во Вьетнаме. Семьдесят девять миллионов литров яда было вылито на землю с неба. Для того ли оно дано нам? С черно-белых фотографий журналов на нее смотрело множество детей-калек, рожденных уже совсем недавно на некогда отравленных территориях. Война кончилась, но... война продолжается. Попадались и снимки крупным планом — мальчика или девочки с поврежденными или недоразвитыми конечностями, деформированными лицами и другими немыслимыми дефектами. Ребенок глядел в камеру с испугом и тоскливым ожиданием: что еще сотворят с ним взрослые? Несса отводила глаза: казалось, он вопрошал ее лично, а у нее не было ответа, как не было слов утешения.

Ни одна картина, ни одна поэма или даже самая величайшая музыка не способны пробудить в человеческой душе такие струны, какие пробуждает сострадание к ребенку. Ванесса сидела неподвижно над открытыми страницами и думала об увечных детях и тихо плакала и о своем чаде, снова возвращаясь в то время — третий, четвертый, пятый месяц беременности, когда еще была возможность сохранить, но не сохранила, почему-то — ну почему? — не пожертвовала собой, даже и на несколько месяцев жизни?

Носить ей эту боль до конца дней.

Но должно же быть утешение! Для нее самой. Для таких, как она. Ведь у каждого — своя боль. Как никогда, она видит теперь: у каждого — своя боль. Взять хоть ее соседок по комнате: Магдалину, например, пережившую измену любимого и насильно разлученную с сыном, или сумасбродную Анжелику, отсидевшую несколько лет за убийство мужа в попытке защититься от его пьяных побоев, взять наркоманку Ритку, бросившую где-то в Техасе на попечение тетки троих малышей и прибывшую в Нью-Йорк якобы на заработки; взять Даяну и Челсию, одну из которых выставил за порог зять, и дочь не решилась прекословить, а другую выгнал любовник, когда узнал, что развилась в ней какая-то иммунная болезнь; взять, например, немолодую худую и мрачную бывшую проститутку Глорию, утратившую вместе с внешней красотой и доход, и совесть, и занимающуюся теперь мелким воровством, где придется; и, наконец, взять Робин с нескончаемой личной войной против невидимого врага и жгучим внутренним террором — «зверь в клетке, а выпустили бы — загрызла бы каждого».

Вот они, ближние ее, определенные судьбой на сегодняшний день: прошу любить и жаловать. А жаловать, в смысле, жалеть.

* * *

Наконц-то Ванессе случайно подвернулась хорошая подработка: международное агентство, где когда-то в эпоху Артура она занималась переводами и куда позвонила, не особенно рассчитывая на положительный ответ, вдруг предложило ей месячный контракт с юридической фирмой, временно нуждающейся в специалисте по русскому языку. Несса обдумывала предложение сутки (волнуясь, спросила работодателя, можно ли ей подписать договор завтра) и наутро приняла решение.

Конечно, месяц — гораздо более длительный срок, на какой она могла отложить возвращение домой, но несколько возникших непредвиденно забот удерживали ее теперь в Нью-Йорке. И самым важным из них было состояние Магдалины. Суд по семейным разбирательствам наконец разрешил ей еженедельные свидания с сыном. В субботу утром бывший муж Магды привез мальчика. Остановил машину в двух кварталах от ночлежки в назначенный час. Магдалина нервничала, собираясь на встречу с ребенком, волновалась, смотрелась в маленькое зеркало и рукой расправляла горестные морщинки у глаз. Ей хотелось выглядеть красивой и спокойной. Хотелось, чтобы сын увидел ее такой, какой она была прежде, до болезни, до краха всех надежд. Хотелось, чтобы и бывший муж не посмел торжествовать над ее падением.

— А что если он приедет с этой, своей? Что тогда? — спросила она Нессу.

— Ничего. Заберешь сына и пойдете по своим делам.

— Если приедет с ней, он — подлец. В любом случае, он — подлец, но если приедет с ней...

— Не надо тебе сейчас об этом думать. Ты увидишь своего мальчика — остальное сейчас неважно. Прошу тебя, не ввязывайся ни во что. Тебе, может, придется судиться с ним из-за ребенка. Даже небольшой скандал — не в твою пользу. Ну, посмотри на меня! Обещай, что не наделаешь глупостей.

Магда слабо улыбнулась в ответ на ободряющую улыбку Нессы.

— Что бы я без тебя делала, моя ты богомолица... Может, постоишь где-нибудь неподалеку, пока он не отъедет. Я буду знать, что ты рядом и не сорвусь.

— Конечно, постою. Все будет хорошо.

«Да, все будет хорошо, — подумала Магда, пытаясь унять внутреннюю дрожь, — если схлестнуться с ним взглядом и не взвыть от боли, а просто сказать: “Привет, как поживаешь?” или что-то в этом роде...».

Они спустились с крыльца, держась за руки, как дети, и вышли на улицу. Мальчик уже стоял рядом с припаркованным к тротуару черным блестящим автомобилем. Магдалина побежала к нему, закружила в волне счастья, целовала его руки, головку... Потом обратилась в сторону машины, и лицо ее мгновенно исказилось судорогой. Мужчина с редкими темными волосами, смуглый, испанского типа, в сером длинном пальто, довольный собой, вышел и открыл пассажирскую дверь, из которой показалась тоже темноволосая, высокая женщина, и Несса чуть не закричала: «Нет, нет, только не это!», но новая жена уже стояла рядом с Магдалиной и протягивала ей руку, не сняв перчатки. Магда ответила, но тут же повернулась к сыну, обняла за плечи, и они пошли вдоль улицы к станции метро — у них был целый день вдвоем, восемь долгожданных часов.