В это же время Андропов, как с ним бывало всегда, стоило ему только очутиться в Венгрии, как-то обрывочно, короткими фрагментами вспоминал события пятьдесят шестого года: мятежный, словно наэлектризованный Будапешт, растерянный персонал советского посольства, толпы демонстрантов на улицах, свои бесконечные телефонные переговоры с Москвой… Ему тогда только исполнилось 39 лет — совсем еще молодой Чрезвычайный и Полномочный посол СССР, прошедший непростую жизненную школу и тем не менее абсолютно не имевший опыта дипломатической работы. Возможно, именно поэтому к его неоднократным предупреждениям о том, что события в Венгрии развиваются угрожающе, что контроль за ситуацией в стране ослабевает с каждым днем, в Москве относились с известной долей недоверия. Даже Хрущев, в течение нескольких лет работавший в тесном контакте с Андроповым и знавший его сильные стороны, не мог поверить, что аппаратный работник ЦК КПСС, пусть даже занимавший пост руководителя сектора социалистических стран, способен так тонко и проницательно разобраться в совершенно новой для себя обстановке и сделать правильные выводы. Тогда Хрущев и совершил первую крупную ошибку, отреагировав не на взвешенные аргументы своего посла, а на заверения тогдашнего руководителя Венгрии Имре Надя. Кстати, именно Надь раньше других понял, какую опасность представляет Андропов, и поторопился его дезавуировать, отправив на имя Хрущева телеграмму, в которой заверял советского руководителя: обстановка в Венгрии полностью контролируется, никакой угрозы вспышки внутренней контрреволюции нет, а советский посол просто нервничает.

Еще более страшную ошибку — вторую по счету — Хрущев допустил через несколько недель, откликнувшись на настоятельную просьбу Надя вывести советские войска из Будапешта, дабы «не провоцировать население на контрреволюционные, мятежные действия».

Когда из Москвы запросили мнение Андропова, он ответил одной фразой: «Сразу же после вывода войск начнется вооруженный мятеж»…

Вернувшись в Москву, он был обласкан, повышен в должности, удостоен всех протокольных почестей, на которые Хрущев, в том случае, если испытывал чувство благодарности, никогда не скупился. Но Андропов прекрасно знал цену этим наградам и никому не рассказывал, какие сложные, противоречивые чувства бушевали у него в душе, когда Хрущев в тесном кругу, похохатывая и матерясь, частенько рассказывал о человеке, разрубившем узел венгерского мятежа — об Анастасе Микояне.

«Нет, вы представляете! — хохотал Хрущев, хлопая себя по толстым ляжкам. — Анастас подходит к этому придурку Ракоши, сует ему под нос бумагу и говорит: «Пыши, твою мать! Пыши заявление по собственному желанию!..» Таким в изложении разомлевшего Никиты был финал венгерской трагедии. И только Андропов понимал весь фарс этой глупой, по-партийному чванливой байки. Вздумай он тогда подшутить над непотопляемым армянином, то привез бы Микояна не к Ракоши, а к Кадару. Анастасу Ивановичу было ведь абсолютно все равно, кому передавать инструкцию Москвы. Вот было бы смеху, если бы только-только вытащенный из тюрьмы для коронации на венгерский социалистический престол Янош Кадар услышал из высокопоставленных уст верного соратника всех советских лидеров: «Пыши, твою мать!..»

Андропов был слишком умным и дальновидным человеком, чтобы не понимать простой вещи: без венгерских событий пятьдесят шестого года его политическая карьера по-настоящему никогда бы не состоялась. Его истинная роль в них была настолько неординарной и в то же время очевидной, что на протяжение всех последующих лет служила Андропову чем-то вроде охранной грамоты, политической индульгенции, ношение которой автоматически ограждало его от любых нападок, любых неожиданностей. Когда в шестьдесят четвертом году произошел «тихий переворот», официально оформивший политическое погребение Хрущева, Брежнев, последовательно расправившийся со всеми, кого считал людьми Никиты Сергеевича, не тронул только Юрия Андропова. И этот шаг нового Генерального секретаря партии, стремительное вознесение которого не мог просчитать никто, как ни странно, даже не обсуждался: слишком уж впечатляющей была роль молчаливого, умного и проницательного политика в незабываемых событиях 1956 года. И всякий раз, мысленно возвращаясь к тем годам, Андропов задавал себе один и тот же вопрос: уцелел бы он в той сумасшедшей кремлевской гонке на выживание, не сделай его непредсказуемая судьба политика послом в Венгрии? И неизменно отвечая на этот вопрос отрицательно, он тут же задавался другим: зная, что судьба сложится именно так, согласился бы он пройти этот путь еще раз? Вернуться в осажденное толпами людей здание советского посольства, забываться тревожным, коротким сном, сжимая под подушкой влажную рукоять пистолета, вести бесконечные переговоры с самыми разными людьми, каждый из которых был способен, в зависимости от результатов политического торга, облагодетельствовать его или застрелить в упор, совершать тайные ночные поездки по освещенным факелами повстанцев улицам Будапешта, рискуя в любую минуту напороться на вооруженные патрули и быть растоптанным озверевшей толпой, видевшей именно в нем весь ужас и необратимость советской оккупации?..

И чем дальше река времени уносила Юрия Андропова от того сурового, обагренного кровью берега, тем яснее и отчетливее он понимал: нет, никогда он не согласился бы вернуться в 1956 год. Никогда!..

В огромном вестибюле, противоположный конец которого упирался в широкую лестницу, сработанную из натурального бука и словно подстрахованную с двух сторон буковыми дверцами лифтов, к Андропову и следовавшему чуть позади, в строгом соответствии с протоколом, Атилле Хорвату, подошел широкоплечий мужчина средних лет, одетый в безукоризненный черный костюм, белую сорочку и строгий галстук.

— Товарищ Андропов, — Хорват сделал шаг вперед. — Дьюла проводит вас наверх, в вашу комнату. Я буду ждать вас с документами на втором этаже, в библиотеке… Если хотите, завтрак вам подадут в номер…

— Не будем терять времени, — голос председателя КГБ звучал тихо, словно по рекомендации врача он берег голосовые связки. — Я поел в самолете. Мне нужно пятнадцать минут.

— Дьюла проводит вас потом в библиотеку, — кивнул Хорват.

— Товарищ Кадар приедет сюда? — Андропов задал этот вопрос через плечо, направляясь к лифту.

— Сразу же после того, как вы ознакомитесь с бумагами. Сейчас он в ЦК.

— Хорошо.

Ровно через четверть часа Юрий Андропов появился в библиотеке — просторном зале, три стены которой были с пола до потолка уставлены книжными стеллажами из светлого неполированного дерева. Четвертая стена кабинета была прозрачной — гигантских размеров цельное стекло, открывавшее идеально подстриженный травяной газон и словно полотно импрессиониста, взятое в деревянную раму из такого же, как стеллажи, светлого дерева. В центре кабинета стоял длинный стол для совещаний, в одном углу — небольшой письменный стол с удобный креслом, в противоположном — низкий кожаный диван, два кресла и журнальный столик. Однако масштабы библиотеки были настолько внушительными, что создавалась оптическая иллюзия, будто мебель в кабинете просто обозначена.

Какое-то мгновение Андропов с нескрываемым восхищением любовался библиотекой, а потом, не спрашивая, проследовал к письменному столу, поудобнее устроился в кресле и вопросительно посмотрел на Атиллу:

— Я слушаю вас, товарищ Хорват.

Атилла положил перед председателем КГБ красную папку и сел напротив.

— Я должен прочесть это при вас? — Губы Андропова брезгливо поджались. — Вы свободны, товарищ Хорват. Когда я закончу работать, вас вызовут…

Последнюю фразу Андропов произнес не глядя на Атиллу, открыв папку и читая первый лист.

— Нам необходимо поговорить, Юрий Владимирович…

Хорват поймал себя на том, что его голос чуть дрогнул.

— Что? — Андропов посмотрел на венгра поверх очков. — Что НАМ необходимо?

— Это очень важный разговор, товарищ Андропов, — тихо, но очень отчетливо произнес Хорват, вытащил из заднего кармана тяжелый пепельно-серый люгер и осторожно, без стука, положил пистолет перед собой. — Боюсь, товарищ Андропов, у вас нет иного выхода, как выслушать меня…