Он не дал им опомниться, прийти в себя, принять столь необходимый с дороги душ... Он жаждал наказания, жаждал кары. В тот момент, когда он, с удивившей обоих настойчивостью, усадил их на диване в ливингрум, напротив камина, лицо у него было торжественное, за выпуклыми стеклами очков глаза горели сумрачным огнем. В его щуплой фигурке проступало что-то от древних библейских пророков, Исайи или Иеремии, но в отличие от них, мечущих громы и молнии против народа, впавшего в разврат, Александр Наумович объектом гневных обличений избрал себя.
Рассказ его был последователен и точен. При этом ни одной детали, которой мог бы воспользоваться в своей обвинительной речи прокурор, не было упущено, ни одна из них не была смягчена. Что же касается того, каким образом Фред в первую же ночь оказался на улице, было сказано, что он, Александр Наумович, совершенно непростительным образом пренебрег предупреждением по поводу опоссума, и в результате... В этом именно месте начавшие до того постепенно меняться в цвете лица Фила и Нэнси утратили три четверти своего европейского загара. Оба переглянулись. Нэнси всплеснула руками и сдавила виски кончиками пальцев с миндалевидными ноготками, отливающими бледно-розовым перламутром.
— Бедный котик... — прошептала она. — Бедный, бедный котик... Его загрыз опоссум?..
Фил ничего не сказал, но желваки на его лице взбугрились, закаменели.
Александр Наумович, ни на миг не поступаясь последовательность в изложении событий, перешел к тому моменту, когда Фред вернулся домой (оба, Фил и Нэнси, облегченно вздохнули) и, поев, растянулся перед камином, то есть как раз напротив того места, где теперь сидели они... И вот здесь־то он, Александр Наумович, обнаружил у него на шее кровоточащую рану...
Остатки загара смыло со щек Фила и Нэнси. Оба смотрели на коврик перед камином, словно пытаясь обнаружить на нам следы крови бедняжки Фреда...
— Он умер?.. — сорвалось с побелевших губ Нэнси.
— Он жив, — печально произнес Александр Наумович, всем своим видом давая понять, что самое тяжкое, самое страшное еще впереди... Но Нэнси не придала значения его нарастающей интонации. При слове “жив” она вскочила и чмокнула Александра Наумовича в щеку, считая, как и большинство женщин, свой поцелуй высшей наградой.
Но Александр Наумович, похоже, не придал никакого значения ее поцелую. Мало того, он даже как-то его не заметил. Он слегка коснулся пальцами щеки, слегка потер то место...
— Он жив, — не поднимая, не отрывая глаз от пола, проговорил Александр Наумович. — Но его жизнь стоит тысячу триста долларов...
Шок был слишком силен, чтобы справиться с ним в одну минуту. На это ушло по крайней мере минуты четыре, может быть — пять, то есть на то, чтобы справиться с первым, самым первым впечатлением. Нэнси сказал, что ей жарко, и попросила чего-нибудь холодненького, из холодильника. Но поскольку холодильник был пуст, Александр Наумович принес ей воды из-под крана. Однако ей было все равно. Она выпила всю чашку и попросила еще. За это время Фил успел подняться к себе в кабинет на втором этаже и спуститься с пачкой сигарет “Кэмэл”. Он распечатал пачку и закурил, что делал только в исключительных случаях.
Александр Наумович мог больше ни о чем не говорить, ни о чем не рассказывать. Но, не в силах преодолеть свой педантизм, он рассказал все. Рассказал он и о том, что, не зная, как быть, позвонил своему бывшему студенту, а впоследствии коллеге Игорю Белоцерковскому. При этом он не таил в душе никакой задней мысли, но его рассказ имел совершенно неожиданный эффект.
Едва он дошел до совета, который дал ему Игорь, едва упомянул его слова о том, что в Америке домашние животные считаются членами семьи, и тут нет двух мнений... Едва — и, возможно, в том, что он говорил, это и было самым главным, — едва он упомянул о вопросе Игоря относительно менталитета и самоидентификации, то есть, проще, считают ли они, Фил и Нэнси, себя американцами, настоящими американцами, как у обоих в лицах что-то переменилось... Оба устремили напряженно-настороженные взгляды на Александра Наумовича...
— И что ты ответил? — спросил Фил.
Александр Наумович только пожал плечами: разве не ясно, каким был его ответ?.. И мог ли он ответить иначе?..
Он готов был выслушать и принять любые упреки. Он сказал, что все, что у него есть, то есть семьдесят девять долларов, три доллара поглотил общественный транспорт, когда он ездил проведывать Фреда, он просит принять в общий фонд... Однако Фил похлопал его по плечу и заявил, что вел он себя совершенно безупречно, спасая Фреда, и то же самое сказала Нэнси, и сказала, что было бы хорошо прямо сейчас, right now, съездить за Фредом, привезти бедного котика домой, а пока они, Фил и Алекс, будут этим заниматься, она залезет под душ и приготовит что-нибудь поесть — и выпить, да, обязательно выпить!.. — за здоровье Фреда!..
22
Но тут раздался звонок, Фил поднял трубку и после короткого разговора сказал, что должен отлучиться на час-полтора по срочному делу... Наскоро переодевшись, он уехал, пообещав Нэнси на обратном пути заглянуть в супермаркет, прихватить чего-нибудь поесть и выпить.
— Бизнес есть бизнес, — на ходу бросил он брату. — Это Америка...
— Возвращайся скорей, мы тебя ждем! — крикнула Нэнси ему вдогонку.
Она отправилась принимать душ, сказав: “Я не долго”. Александр Наумович остался один. Впервые за последние недели он ощутил некоторое облегчение. По крайней мере, Филу и Нэнси теперь все было известно, и они, следует это признать, мужественно приняли удар... На журнальном столике по-прежнему лежала голубая папка, он так и не раскрыл ее, помешал их приезд. “Все люди — братья”... Он углубился в первую страницу, дважды пробежал ее и остался доволен: придраться было не к чему. Зато на следующей он застрял, обнаружив стык одинаковых согласных в конце и в начале слова. Он отлично сознавал, что это снобизм, но ничего не мог с собой поделать — такие стыки его мучили, он упорно старался их преодолеть, для этого ему приходилось хитрить, менять падежи, обороты, иногда переделывать всю фразу.
Низко, басовито гудел мощный кондиционер, нагнетая в комнату прохладу (Александр Наумович из экономии все это время кондиционер не включал), полупрозрачные занавеси на окнах смягчали резкий, бьющий с улицы солнечный свет, уютно, с викторианской солидностью тикали напольные часы в стеклянном футляре... Александр Наумович ничего не слышал, не замечал, тщетно пытаясь разъединить два слипшихся “л”. Нэнси пришлось дважды или трижды его окликнуть, прежде чем он оторвался, да и то с явным усилием: фраза, которую он пытался перестроить, получалась запутанной, усложненной громоздким придаточным предложением.
— Кажется, я тебе помешала... Прости, пожалуйста... — проговорила она обиженно.
— Нет, что ты... — Он сообразил, как облегчить фразу, и попросту вычеркнул придаточное. Сделав это, он наконец обернулся.
Нэнси стояла на ступеньках ведущей вверх лестницы — свежая, розовая после душа, в сиреневом, до пят, купальном халате, играя коленкой, выглядывающей между расходящимися полами. Над ее головой нимбом светились пышные золотистые волосы.
Она показалась ему ослепительной.
Нэнси перехватила его взгляд, но не подала вида.
Она пожаловалась, что не может открыть чемодан.
— Я думала, может быть ты... Но ты занят, тебе не до меня...
Александр Наумович с готовностью поднялся с дивана, забыв, чего с ним раньше не случалось, захлопнуть папку с рукописью и затянуть бантиком завязки.
В комнате, куда привела его Нэнси, царил полный раскардаш — одежда, белье, какие-то коробки, сумки, склянки с парфюмерией — все это валялось где и как попало, в центре же комнаты на полу плашмя лежал плоский дорожный чемодан, застегнутый на молнию с маленьким висячим замочком.
Они присели перед чемоданом на корточки, и, несмотря на свое минимальное знакомство с техникой, Александр Наумович без особого труда повернул ключик, дужка на замочке соскочила, чемодан был открыт.