Пейн обращался к солдатам.

Каги повторяет как стихи:

— «И наступил час испытания душ. Летние солдаты и сезонные патриоты во время подобного кризиса отшатнутся, не станут служить своей родине, но тот, кто выстоит теперь, — Каги обводит глазами своих слушателей, — тот заслужит любовь и уважение мужчин и женщин.

Тиранию, как и ад, нелегко победить, но утешить нас должно то, что чем больше препятствий, тем славнее триумф».

Пейн писал эти памфлеты — их вышло тринадцать — во время войны за независимость в 1776 году. За восемьдесят три года до Харперс-Ферри, а бойцам Брауна кажется, будто все написано именно про них, будто Пейн говорит про их кризис, будто Пейн сидит здесь с ними, в Виргинии, в начале октября 1859 года, слышит их споры, читает их мысли.

Солдат, к которым обращался Пейн, тоже было сравнительно немного, им было хуже — раздеты, голодны, мало оружия. А мы сыты, мы в тепле, у нас, — Каги глянул на ящики, — оружия очень много.

Они воевали, им было легче. А мы ждем.

Ничего, скоро и мы пойдем в бой.

«Летние солдаты», «сезонные патриоты», они летом воюют, а осенью разбегаются по домам. Октябрь. Осень. Холодно. Особенно холодно неграм.

Двухэтажный дом, на первом этаже комнаты и кухня, а наверху большой чердак. Целыми днями парни сидят на чердаке, вниз спускаются только по вечерам, когда уже твердо знают, что никто из соседей не постучит в дверь.

Конспирация, но не только конспирация. Им самим не хочется все время быть со своим грозным главнокомандующим. Он им годится в отцы, а кое-кому — и в деды. И дело не только в возрасте, но и в характере. Им надоело слушать, что у молодых людей должна быть цель в жизни. Цель есть, а слушать про это надоело.

«Тиранию, как и ад, нелегко победить». Это Пейн сказал про англичан. И наших тиранов, рабовладельцев, тоже нелегко победить.

Нам порою одиноко. А как одиноко было Пейну! Чучела, изображавшие Пейна, сжигали в Англии, специально изготовили сапоги, где на подметках — «Т. П.», чтобы топтать его имя. Пережил свою славу. Умер здесь, в Америке, в 1809 году, за гробом шло всего несколько человек, среди них — два негра.

А кто нас будет хоронить?

«Летние солдаты», а мы — мы какие солдаты? Только летние, а может, и на другие, на все времена?

Пока Каги читает, Энни и Марта, жена Оливера Брауна, готовят еду — картошку со свининой, яйца с луком.

Начинает темнеть, они закрывают ставни, затягивают окна занавесками — крепость огораживается, Парни следят за движениями женских рук. Скоро Энни и Марта уедут, останется мужское дело, которое надо делать без женщин.

Они смотрят на движения юных женщин, как везде и всегда мужчины смотрят на женщин, но не только так. Они словно предчувствуют, что будет завтра. Нет, чисто будет и завтра. Старик, как придирчивый боцман, который заставляет матросов драить и драить палубу. Но без женщин станет пусто, неуютно.

Вначале много смеялись, играли в карты, в шахматы. Старик карт не любил, кое-как терпел. Часто пели, лучше всех — Стивенс. Когда начинал звучать его баритон, Энни так и застывала со щеткой в руках.

Но веселье со дня на день стихало.

Каги продолжает читать Пейна:

— «Небо знает цену своим товарам; и, конечно, было бы странно, если бы такое небесное благо, как свобода, не ценилось бы высоко».

Собрались в этой комнате обыкновенные парни, но они ведь идут сражаться за свободу, они готовы платить самую высокую цену.

Прибыли наконец заказанные пики — девятьсот пятьдесят. На сколько же это человек?

Старик отвечает: надо будет вооружить тех, кто присоединится в ходе сражения. Но эти неведомые люди для них не реальны. Они говорят о тех, кого они знают. Весь август, весь сентябрь они подсчитывали, кто еще должен сюда прибыть. Рассказывали про Джорджа Джилла. Он наверняка должен приехать, его же в Чатеме избрали министром финансов, он давал присягу. Интересно, кого он привезет с собой? В августе они еще радостно передавали друг другу слова Джилла из письма Брауну: «В назначенный час — заклинаю Вас всем святым — вспомните обо мне!» Подошел назначенный час, Браун вспомнил о Джилле. Но Джилл, видимо, забыл.

Много лет спустя Джилл неприязненно говорил о Брауне, называл его «эгоистом с императорским комплексом», считал, что он «возомнил себя голосом бога», а он, Джилл, не был способен поклоняться ни богам, ни героям. Может, оно и так, а может, и оправдывал себя задним числом.

Рилф. На Рилфа особенно надеялись Кук и Каги. Его в Чатеме избрали государственным секретарем. Вот он и выполняет дипломатическое поручение: собирает деньги в Англии, он сам — англичанин. Но пора бы и вернуться. Он же мечтал о подвигах.

Из Канады обязательно должны приехать, — сколько людей тогда, в прошлом мае, во время съезда в Чатеме, обещали, просили, добивались как высокой чести, чтобы их взяли. Пока что из Канады приехал только Осборн Андерсон. Он рассказал о тяжелой болезни Гарриет Табмен. Ее имя обычно произносил сам Старик. Как только Табмен встанет с постели, немедленно приедет. Если встанет…

«И наступил час испытания душ…»

Кто выдержит испытание? Кто откажется от испытания? Кто провалится?

В сентябре пришло письмо от негров из Филадельфии: «Мы считаем, что именно Вы — тот единственный человек, кто по-настоящему нас представляет… Некоторые из нас готовы последовать за Вами».

Хинтон. Хинтон был в Канзасе. Уже знает, что такое бой, кровь. Сколько раз они там говорили о рабстве, о будущем. Брауну казалось, что Хинтон полностью разделяет его взгляды. Ему почти всегда так казалось: он говорил, он ощущал собеседника, особенно молодого, видел, как загорались глаза… А того, что подчас настроение круто менялось у тех же собеседников наедине или под влиянием иных советчиков, — этого Браун не видел. И вообразить такое ему было трудно: ведь у него самого между словом и поступком почти не было зазора.

Где Джеймс Редпат, другой канзасский корреспондент? Тоже прошел боевое крещение, какие речи произносил, сам Браун такого не говорил: «Если все американские рабы — мужчины, женщины, беспомощные младенцы, если даже все они падут на поле боя или окажутся жертвами мести… если останется в живых только один человек, только он один и сможет насладиться плодами завоеванной свободы, то за свободу этого единственного негра, доставшуюся всеобщим истреблением и его собственного народа и его угнетателей, за его свободу будет заплачено не очень дорого».

Наверно, не так уж трудно было произносить речь о всеобщей гибели ради свободы одного. А пробраться тайком сюда, на Юг, к этой заброшенной ферме, и здесь терпеливо ждать — это трудно, очень трудно. Ждать сигнала к атаке. Ждать сжавшись, скорчившись, прячась ото всех. Ждать неизвестно сколько времени. По сигналу встать. Знать, что в тебя будут стрелять. В тебя, в твоих товарищей, в тех, с кем ты сроднился, в тех, кто тебя порою и раздражал, но кто стал тебе ближе отца с матерью, ближе жены, ближе сестры и брата, ближе всех на свете…

Где же Редпат, который готов был жертвовать целым поколением?

В самом начале пятьдесят девятого года вышла книга Редпата «Заметки бродячего репортера. Разговоры с рабами в южных штатах». Эту книгу автор посвятил Джону Брауну: «Вы старый герой! Поверьте, что надо помочь рабам восстать, призвать их к мятежу; обуреваемый этими чувствами я приношу к вашим ногам этот свой вклад!»

Браун верил, что рабам надо помочь восстать, и Каги верил, и Шилдз Грин. И они действовали в соответствии со своей верой.

А Хинтону и Редпату было написано на роду другое — стать первыми летописцами Харперс-Ферри, оставить свидетельства о Брауне, о его соратниках.

Постепенно разговоры о неприехавших замолкали, к концу сентября их как бы сами себе запретили.

Браун долго не мог прийти в себя после встречи с Дугласом. Очень не хотелось этим делиться, но Каги и Грин знали, да имя Дугласа, естественно, называлось едва ли не чаще всех других.

Кратко рассказал и попросил не возвращаться к этому. Парни поняли.